Прот чуть не хмыкнул вслух: по справедливости – значит, так, как хочется Лизавете Щербине, дочери покойного воеводы. Семейство, к коему относилась справная молодуха, обладало замечательными связями. Родичи ее сидели в воеводах по городам России да Сибири, один из дядек был в игуменах Пыскорского монастыря. И все они словно сейчас глядели серопустыми глазами на целовальника Соли Камской.
Оговорила знахарку воеводина дочка, навела тень на плетень, сие сразу открылось Проту. Да только в том ли дело…
– По справедливости, – сказал иным тоном. Хватит глумиться над молодухой, а то и боком может выйти. – Повальный сыск[48] провели, много всего выведали про Аксинью Воронову дочь, знахарку из деревни Еловой. – И продолжил, да не вслух, про себя: успела, видно, многим дорогу перейти.
– Много? Спасибо вам, Прот Макарыч, – расцвела та.
Отчество откуда-то узнала, ветрогонка. В улыбке ее увидал страх и понял: скрывает что-то за пазухой. Дело с умершим дитем, кое и выеденного яйца не стоило, оказалось с двойным донцем.
Мать Лизаветы в разговор не мешалась, только сидела и зевала, пытаясь пригасить звук безвольной ладошкой.
Глупая баба. А дочка ее из другого мяса. Прот пожалел, что сидит пред ним не вдовица. Взял бы ее в жены, вдоволь измял титьки, раскорячил ее да семейство знатное. И узнал, что прячется за кривой улыбкой.
Молодуха сказывала, что творили с ней повитухи, Аксинья Ветер и Горбунья, божилась, потела, ерзала, точно паскудные, неуместные мысли целовальника залезли меж ее сдобных ног.
Ее мать заснула. Тонкий, точно комариный храп разнесся по съезжей избе. Прот глядел на молодуху, слушал бредни ее, усмирял плоть под портами и вспоминал, когда в последний раз топтал свою служанку. По всему выходило: давно.
Он не отпускал Лизавету. Заставлял говорить одно и то же – развлекался как мог. Когда мать ее разбудили, когда все слова, что надобно говорить, прощаясь с богатыми да влиятельными, были сказаны, поклоны сотворены, позволил себе походя коснуться ее бедра, кое не спрятать и десятью юбками. Прот нарочно задержал руку, а время на то было – мать Лизаветы застряла в дверях, – ждал взвизга иль возмущенного взгляда. А лицо молодухи оставалось спокойным, точно рука целовальника не посылала ей срамной жар.
Лавка по-прежнему источала пряный запах, и всякий мог найти в ней ладан и миро, мускатный орех и гвоздику, корицу и мускус – дюжину дюжин того, что придает жизни особый вкус.
– Рад вам, уважаемый. – Агапка Ибрагимов склонил голову в поклоне, медленно, без всякой прыти. – За чем пришел?
Аксинья попросила ладан и розовое масло. Юркий помощник подставил лавчонку и полез за бутылками. Агапка с видимым страданием наблюдал за ним: теперь ему подобное было не под силу.
Она взяла бутыльки, выслушала, что Агапка отдает их по ничтожной цене, усмехнулась про себя: «Знаю я тебя, прохвоста», растерла меж пальцев несколько капель масла, не удержалась, поднесла к лицу.
– Аксиния, ты скажи… – Агапка поднял темные глаза, обведенные полукружьями. – Тебя… охотятся?
– Охотятся? – Знахарка попыталась сказать это легко, точно откровенную глупость, но не вышло. – Дочка бывшего воеводы насочиняла всяких небылиц. Не тронут меня. Сам знаешь, кто за спиной. – Она повернулась: где дочка? И так вся извелась за последние седмицы.
Нютка и не слушала их – она по своему обыкновению ушла вглубь лавчонки и завороженно осматривала, обнюхивала богатства. Кажется, Бог бы наградил ее, ежели бы народилась дочкой Агапки и всю жизнь провела здесь.
Аксинья тут же устыдилась богохульных мыслей – торговец принадлежал к магометанам.
– За спином? – Агапка усмехнулся и, неловко переваливаясь, обошел ее. И большими своими руками покрутил, точно показывая, что никто за ней не стоит, выдумки все и блажь.
А действительно, стоит ли за спиной волк? Оберегает ли ее клыками своими? Или невинную деву посадил на спину да забыл о старой полюбовнице?
Аксинья призвала покой, попыталась накинуть его, словно шубу, подбитую бархатом. Да не выходило… Впереди Рождество, Святки, ни один православный не будет чинить зло в такие дни. А что ж потом?
– Бегать надо! – сказал ей Агапка на прощание.
И Нютка, услышавши эти словеса, устремила на мать взгляд, но повторить то же не решилась.
Рождество прошло – точно и не было его. Нютка, Игнашка Неждан, Маня, Антошка Клещи и Онисим пели колядки домочадцам. Из дому их не пустили, убоявшись слухов про знахарку-душегубицу, они давно текли по городу.
Аксинья шила дочери приданое, Еремеевна ворчала, Феодорушка тихонечко вторила ей, а Дуня тосковала по мужу любезному. Страх – самый верный противник веселья, и у каждого он змеился в сердце. Только шалости детей и котят развеивали тревожное оцепенение.