– Сестрица, хватит жаловаться да ныть. Дурными мыслями и словами ты беды притягиваешь.
Русоволосый, пышущий здоровьем и довольством братец брал из серебряной миски вишню, плевал косточки на стол и брал новую горсть. Ягоды, взращенные где-то в теплых землях, моченные в добром меду, сочные, крутобокие, он привез как гостинцы. Да сам их и съел.
– Пройдут темные тучи, выпустят твою матушку.
Нютка тряхнула головой так, что венец – простой, берестяной, расшитый стеклянными бусами, – слетел и, словно подстреленная птица, упал оземь. Пятнашка тут же подошла, обнюхала его, поддела лапкой, зацепила одну из бусин, та отлетела и радостно покатилась куда-то в угол.
– Ты еще, – досадливо протянула Нютка и вышвырнула кошку из горницы. Та лишь успела жалобно мяукнуть, не понимая, что случилось с хозяйкой.
Митя с усмешкой наблюдал за сестрицей. Косточки с ошметками багряной мякоти так и вываливались изо рта и падали на стол. Сам вид их до того взбесил Нютку, что она фыркнула: «Неряха», сгребла косточки в ладонь и кинула их в серебряную миску.
Однако ж братец не обиделся. Только и сказал:
– Все обойдется, Сусанна, с таким отцом и море по колено. Вызволит тетку да домой вернет. Хватит реветь! А слушай-ка! – Он хлопнул по ноге в красных портах и присвистнул.
Нютка сморщила нос.
– Давай в гости к нам, в Устюг. От мыслей дурных отвлечешься.
– По гостям ездить, когда матушка там?! Ты сдурел?
Митя много старше сестрицы, и жена есть, и дитя завел, а ума не нажил… Нютка не стала слушать дурацкие объяснения, просто вытолкала из горницы.
А ночью прижала к себе Пятнашку и спросила у кошки:
– А может, и правда съездить к родичам?
Утром в ее размеренную жизнь пришел зверь о семи головах, четырнадцати руках, гавкающий: открой сундуки! Анна Рыжая сидела на лавке, закрыв глаза, – лишь бы не видеть разорения, сорванных со стен тряпиц, разодранных занавесей.
Они вломились утром, говорили с казаками без почтения, да только им отвечали тем же. Феодорушка испугалась так, что ревела в надрыв: видно, понимала, что те же злые люди забрали ее матушку и чего-то дурного хотят здесь, в доме ее отца. Лаяли лобастые псы до хрипа, кидались на крыльцо, требовали отдать им стрельцов. Анна понимала их ярость, сама бы схватила каждого за горло.
Антошка, напротив, ходил за разорителями след в след, лез во все, помогал, дурной потрох, и стрельцы смеялись. Анна сидела в горнице, утешала Феодорушку, пела славные песни, молилась. Витька Кудымов сын не раз и не два являлся к ней, повторял: «Уйдут скоро, Анна, не бойся ты», и становилось легче.
Служилые искали потаенные книги, сушеных лягушек, загадочные зелья. Да только не было ничего – ни в солекамских хоромах, ни здесь, на лесной заимке. Умаялись за весь день и ушли не солоно хлебавши. Анна не дала и миски каши: много чести для разорителей.
А потом, поздним вечером, когда стрельцы уехали из заимки и псы долго бежали им вослед, кусали коней за тощие ноги, Анна пошла к высокой сосне, что росла на берегу, склонилась, поглядела внимательно – никто не рыл, ничего не нашел.
Спрятала его как надобно: по вечерней тьме выкопала в снегу, выдолбила в стылой землице ямину, сундук с черной книгой закопала, сверху запорошила, лапами хвойными укрыла.
Пусть Аксиньины тайны будут здесь, подальше от дотошных людей из губной избы.
7. Сердобольные
Сердобольные набросали свежей соломы, поставили корыто для нечистых дел, давали всякий день миску горячей похлебки и хлеб. Не забрали зимнюю одежу и одеяло, слова худого не сказали. Знают стражники, кто она. Строгановская ёнда…
Холод и сырость заползали, подобно змеям, за пазуху, елозили по коже, остужали гордость и силу духа. Она словно обращалась в нечто полуживое и представляла лишь часть себя, худшую, неизвестно для чего живущую на белом свете. Проклинала слабую плоть, горела в огне и тряслась в ознобе, потом приходило ночное забытье и начиналось все вновь…
Да отчего ж нет ей жизни, нет радости, нет покоя? Сквозь ледяные метели и огненные трубы проходила она, падала и поднималась. Но оказаться в узкой темнице с крохотным окошком, безо всякой надежды на будущее… Здесь любая бы думала о худом, и сколь ни пыталась Аксинья окунаться в память о дочках, о прошлом, о доме, всякий раз приходила обратно.