– Ты, – одними губами сказал он.
– Здравствуй, друг мой, – ответил отец Евод.
И словно вернулся туда, в деревянную церквушку на окраине Рязани, где два юных чтеца[57] начинали свой путь служения Господу.
Проговорили бы и час, и два. До вечерни оставалось немного, и то не давало уйти в воспоминания, приятные для одного, горькие для другого. По важному делу пришел к старому другу отец Евод…
– Ты просишь меня, настоятеля главного солекамского храма, вмешаться в сию пакость и заступничать за ведьму? – Он увидел возмущение на лице отца Евода, махнул рукой с крупным кольцом. – Знахарку… Дел у меня хватает, не до грешниц мне. Одного из диаконов отправлю. Дела о колдовстве без слова церкви не обходятся. Узнаю, все, что в силах моих, сделаю.
– А меня?..
– Сложно… Ежели бы ты под моим началом, в солекамском храме служил. Не буду обещать.
– Благодарю, отец Леонтий. – Отец Евод поцеловал руку, и в тот миг он не видел друга – лишь настоятеля Свято-Троицкого собора в багряном облачении.
В храме суетились алтарники и диаконы, готовясь к вечерней службе. Чтецы уже тихонько переговаривались, певчие, точно птахи Божии, распевались на клиросе.
– А отчего раньше не приходил? – на прощание спросил отец Леонтий и, так и не получив ответа, величественно кивнул и пошел управлять Кораблем Божьим.
А отец Евод и не знал, как сказать правду. Слыхал, что отец Леонтий из Рязани этой осенью назначен настоятелем. Обходил собор за три версты. И все гордыня…
Начинали вместе. Сначала чтецами ретиво постигали тайны Божьего слова, истолковывали их прихожанам, не знали усталости и отзывались на всякое поручение. Отец Евод брал умом и могучим голосом, отец Леонтий – статью и кротостью, но обоим прочили немалое.
Скудный приход крохотной деревушки в семнадцать дворов – и главный храм Соли Камской. Кто вознесся, а кто и обрушился с высоты.
Отец Евод не был корыстен – блага земные ничего не значат. Но что-то не изжитое служением, годами, проведенными в ежеминутном разговоре с Ним, не давало прийти к старому другу и показать свою скудость.
Лишь тревога за других заставила переступить через гордыню… И теперь, сбросив груз с души, он вдыхал запах ладана и миро, внимал сладостным голосам и надеялся на лучшее. Господь милосерден.
Лестница стала началом пытки.
Одна, вторая, третья ступенька. Обсыпавшиеся, исшарканные сотнями ног. Стражники, узники, палачи…
Под десницей не живая деревянная стена, а каменная, мертвая… Сколько человек цеплялись за нее, боясь – нелепо, бессмысленно – скатиться кубарем и свернуть шею. А чего бояться? Так проще и быстрее…
Аксинья, прошедшая через тяготы, голод, болезни, пыталась унять дрожь… Ее и так трясло денно и нощно. Горячка то приходила, то уползала под лавку, скрутившись кольцами, то душила во сне, то шептала что-то ласковое и подсовывала желаемое, и больная уходила в медовое забытье…
А здесь представляла, что может с ней сделать умелый палач, и та, что считала себя сильной, сопротивлялась судьбе и врагам, знала истину. У всякого есть предел, за которым начинается безволие, срам и стыд, где кончается терпение и начинается страшный крик. Сколько баб, рожая, клянут последними словами мужа и дитя – от боли. Сколько крепких мужиков под пытками сознаются в том, чего не было.
Запах крови, несвежей, спекшейся, стоял здесь. Аксинья как-то увидела сразу все: и стены в темных пятнах, и лавку, темную, засаленную, и корытце с мутной водой, и на стене клещи, плети да зубила. Огонь, пылавший в очаге. И палач, маленький, словно пар- нишка.
Он равнодушно поглядел на нее и отворотил лохматую голову. Тот, кто должен был распоряжаться действом, еще не явился.
– Пойду я, – пробурчал стражник.
Аксинья осмелилась сесть на лавку, коснулась дерева и поняла, что запах крови идет от досок. Она сглотнула слюну и замерла.
Кто-то шел по ступеням. Она подскочила, сцепив и так связанные руки. Худой дьяк? А может, целовальник, один вид коего внушал отвращение.
Шаги, спокойные, уверенные, все ближе… В пыточную зашел священник в темной рясе. Невысокий, но источавший силу, и за мгновение до того, как узнала и открыла рот, чтобы выпустить недоуменное: «Как? Откуда?», раздался топот, и следом за надеждой Аксиньиной явился целовальник.
– У Лизаветы роды принимала? Заклинания шептала? Отчего не признаешься в колдовстве и злоумышлении? Не разумела ли худого против государя Михаила Федоровича и воеводы солекамского?
Аксинья чуть не спросила: которого из воевод – почившего отца Лизаветы или нынешнего, – но священник взглядом показал: не ерепенься. Отец Евод, когда-то ненавистный отец Евод, пастырь деревушки Еловой, казался ей теперь спасителем. Низкий голос, спокойные, чуть встревоженные глаза согревали ей душу.
57
Чтец – низший чин церковнослужителей, не возведенный в степень священства, читающий во время общественного богослужения тексты Священного Писания и молитвы.