Нютка помотала головой, вспомнила, что пухлая служанка, заправлявшая на кухне, велела принести лука и чеснока. Ей, ослушнице, не поздоровится. Тетка вновь будет орать, будет грозиться посадить в темный чулан. Она заставила себя оторвать взгляд от кружевных узоров. Вырвалось крутившееся на языке:
– А ты кто?
Девушка даже не подняла взгляда, лишь деревянная палочка еле заметно дрогнула. Но от Нютки так просто не отделаться.
– Слыхала я, у тетки Василисы есть внучка. Улитой кличут. Взаперти сидит, чудная, не…
Нютка споткнулась об обидное «не от мира сего».
– Как у тебя красиво выходит. Я так не могу. – Показала свои потрескавшиеся руки и улыбнулась. – Я приехала из Соли Камск…
Девушка неожиданно закричала, да громко, словно ей сделали что-то дурное. Нютка зажала уши и с недоумением глядела на кружевницу: та бросила палочки, не заботясь о том, что узор может быть потерян. Забилась в угол, словно дикий зверек. И от крика ее дрожали стены.
– Я же просто хотела поболтать, – повторяла Нютка.
А баба, что пришла наконец, подняла крикунью, словно малое дитя – та наконец умолкла, только тихо икала, – и унесла куда-то наверх.
Что с девицей неладно?
Нютка после той встречи больше думала о кружевнице, чем о своих бедах-несчастьях. Матушка бы непременно сказала что-то разумное, дала мешочек иль скляницу со снадобьем и добрый совет. А она, Нютка, что может? Только улыбаться да нести всякий вздор.
К братцу Мите, а тем более к тетке идти с расспросами не решилась, у прислужниц потихоньку выведала. Была у тетки Василисы дочка, звали ее Софьей, кликали Любавой за светлый лик. Росла, становилась все краше, и всякий видел, что девица чудна´я: ни бойкости, ни света в очах. Много-много лет, как из детства вышла, так и не была нигде – все взаперти сидела.
Стали приискивать жениха, и шла молва впереди нее. Хоть семья Селезневых и жила богато, такую девку брать в дом не хотели. Сговорился отец с одним купцом, у того сын был чахлым да малоразумным. Обженили, Любава понесла, спустя положенное время родила пригожую дочку. Только мало что в ней изменилось.
Тетка Василиса ездила к дочке, помогала. Звала богомольных баб и колдунов, чтобы сняли морок, да только все без толку. Любава и ее чахлый муж померли через два года от какой-то хвори. Родители его пришли и кланялись до земли, просили забрать дитя, что боялось всякого человека и зверя. Так и росла Улита у бабки, была еще чудне´е матери.
В доме к ней привыкли. А для нового человека то было странным: девка, что не выходит из своих покоев, не ездит в храм, не болтает с подругами. Нютка представляла, каково живется Улите, и жалела ее от всего сердца.
– Довольно терпеть, – веско сказала тетка и замолкла.
Нютка стояла перед ней, не склоняя головы. А чего склонять? В ветхом сарафане, истоптанных поршнях, словно вернулась в детство, она ждала, что скажет тетка. Столько всего таилось в больших, навыпучку, глазах, в поджатых губах, темно-бурой душегрее. Мать не рассказывала о старшей сестре, лишь однажды обмолвилась: Василиса как урюпкой[59] была, так ей и осталась.
– Ты здесь не для потехи. Ты не знатная боярыня, осчастливившая своих родичей. Ты о приюте просила, я разрешила… Но не приноси сюда похабные порядки своей матушки.
«Жаба», – вдруг поняла Нютка. Тетка похожа на жабу, которую они с Малым однажды поймали у реки. Бородавчатая тварь надувала горло, пучила глаза и издавала мерзкие звуки.
– Я с Улитой поболтать хотела. Ничего дурного. – Нютка оправдывалась и умирала от презрения к себе.
– Сестрица была такая же. Ничего дурного, а грех на каждом шагу творила, – едко говорила тетка, и по лицу ее скользило довольство. – В то крыло боле не ходи, будь скромна и молчалива. И может, Бог тебя помилует.
«Ты не священник, чтобы решать, кого Господь помилует, а кому кару пошлет», – дерзко подумала Нютка. Прикусила губу, сжала растрескавшиеся кулаки, чтобы не молвить лишнего.
Потом тетка долго говорила о праведности и милосердии, о спасении и гордыне.
– Вижу в тебе то же злое семя, те же всходы даст, что у сестрицы… Мой долг… – вглядываясь в Нютку, торжественно молвила тетка.
– О матушке худого не говори! – Нютка начала тихо, да повысила голос.
– Ты, блоха, кусаться еще будешь! Милостью моей живешь здесь, а сама…
Что-то забулькало в теткиной груди. Лицо ее налилось краснотой, прибежали девки с водицей и иконою, принялись хлопотать, брызгать, причитать, молиться. А Нютка воспользовалась суматохой и убежала из теткиных покоев.