На Святого Герасима грачи не прилетели[61]. Аксинья слушала сетования разговорчивой сестры Вевеи и даже пыталась что-то отвечать.
– Холодная весна нас ждет. А солнышка так хочется, – щебетала послушница. – По матушке я скучаю, по сестрицам, хоть на чуток бы в родное село.
– Как ты оказалась в обители? – Аксинья скрутила моток и спрятала конец нити. Пора приниматься за следующий. И так без конца.
– Матушка обет дала. Ежели мы с сестрицей выздоровеем от хвори-лихоманки, одна из нас в Божьи невесты пойдет, – вздохнула Вевея. – Старшую сестрицу посватать успели. В обитель отправили меня.
Боле о том они не говорили.
– А как любовь в сердце поселяется? Болит оно, ровно когда зуб у дитяти режется. Болит-болит, тянет, а потом как вылезет, так и радостно? – в другой раз спрашивала Вевеюшка, и Аксинья видела, что неспроста о том завела речь послушница.
– Много лет на белом свете прожила, и сама не знаю. Есть она – нет ее. Сказать бы тебе, что все пустое, один морок от любви, так не поверишь. И сама бы в твоих летах не поверила.
Вевея мучилась. Пару раз пыталась она рассказать о маете своей, да всякий раз убегала. Тут все было понятно и без лишних речей: сердечная хворь, молодец и та, кого мать отдала в инокини.
Аксинья жалела девчушку, милую да светлую, всякому ясно было, что не здесь призвание ее, не в молитвах да земных поклонах. Муж, детишки, ласковые песни. Да кто ж спрашивает – судьба да воля родительская все перемелет.
Сюда не заглядывало солнце.
Нютка прикрыла рукой нос, но устыдилась себя. Она оглядела слепую клетушку: крохотная, три на три аршина, а то и меньше, Нютка не сильна в подсчетах. Лежанка из досок, на ней тюфяк, а не мягкая перина. Для чего хворому удобства?
Рядом стол дощатый, на нем свечка, глиняный кувшин да кружка с водой. Нютка заглянула туда, показалось ей, что вода невкусная, мутная. Напротив лежанки висит икона – золотокрылый ангел и Богородица с веретеном. Нютка прочитала краткую молитву, и примеру ее последовала прислужница, девчонка лет десяти.
Тетка долго не пускала ее к хворому, считала чужой да несерьезной, а Нютке хотелось поглядеть, все терзало ее любопытство: как человек живой может слыть мертвым. Две девки-прислужницы захворали, одну отправили с поручением от тетки, и час Нютки настал.
Пришла и пожалела о своем любопытстве. Глупость такая, словно не девка – ребенок.
Дядька лежал на соломенном тюфяке, под лоскутным пестрым одеялом. Оно казалось здесь, в этой мрачной клетушке, неуместным. Такой бледный, неподвижный, страшный. Всклокоченные волосы, длинная борода, дух тяжелый: хворь и то, о чем Нютка думать не хотела. Она подошла к нему и склонилась так резво, что стеклянные бусы на берестяном венце звякнули.
Ужели помер, испугалась. Но дядька застонал и, не открывая век, пошарил вокруг себя.
– Пить хочешь? – молвила Нютка и тут же протянула ему кружку. Вышло дурно: вода закапала ему на рубаху, на одеяло, она вскрикнула и попыталась вытереть подолом.
А как дышать-то тяжело!
– И-ип-и, – протянул хворый, и Нютка устыдилась своего небрежения к материнскому делу. Знала бы снадобья целебные, взяла да вылечила дядьку. Вот все удивились бы!
Дядька жадно пил, бедолага, не замечая, что вода все льется и льется за шиворот. Матушка бы непременно сказала, что надобно перенести хворого туда, где есть свет. Сидеть бы ему на воздухе и слушать сказки да былички, пить родниковую воду. Где же мудрая матушка?
А потом девчушка сказала, что им надобно перевернуть да вымыть хворого, и Нютка ответила:
– Пусть тетка сама и моет.
Она пожала его вялые пальцы, шепнула: «Дядя, принесу тебе чистой водицы», – и убежала из горницы.
Весна не спешила: выли за стеной метели, падал и падал снег, точно решил остаться здесь навсегда. В келье с подслеповатым волоковым окошком царили холод и полутьма. Звались обиталища темными кельями, помещали туда наказанных Богом, законом и людьми за блудодейство, ведьмовство, татьбу, жизнь супротив Божьего закона.
Таким насельницам монастыря, как Аксинья, запрещались всяческие излишества: дрова, теплая одежа, скоромные яства, досужие разговоры. Сидели они затворницами – выходить из темной кельи не полагалось. Окромя Аксиньи при обители жили еще три грешницы. Сестра Вевея сказывала, что одна из них во кликушестве творила срам, вторая варила зелья, а третья слыла еретичкой, считала Иисуса Христа человеком.
61
По народным приметам, на Святого Герасима (4 марта) прилетают грачи, потому святой получил прозвание Грачевник.