А она хотела лишь одного: лечь, поджав под себя холодные ноги в чулках, что супротив запретов вручила ей сердобольная Вевея, укрыться теплым одеялом из той нити, которую сплетала непрестанно, и уйти в небытие.
Но знахарка заставляла себя сидеть на лавке. Слабые пальцы чесали шерсть, превращая ее в кудель, тянули нить, накручивали на веретено, старое, оглаженное чьими-то упорными руками. Ей виделось: когда нить оборвется, когда закончатся растяпанные мотки серой, белой, грязной шерсти, она упадет и умрет. И вовек не увидит Сусанну и крохотную Феодорушку.
Веретенце плясало в ее руке и пело о том, что судьба женская обманная, со склоненной головой, от батюшки до мужа венчанного, а ежели не повезет – по тропкам за околицей. И не мысли о себе большего, не пытайся идти супротив людей, не ищи ты счастья и волюшки – только темницу сырую обретешь.
Аксинья потеряла счет мгновениям, дням и седмицам. Она все вытягивала нить косматой судьбы и в горячке шептала:
– Уйди лихо да несчастье, приди счастье да веселье. – И сама не ведала, зачем просить о том, чему не сбыться.
Вевея приходила и уходила, приносила вонючее варево, щебетала, вытаскивала из-за пазухи кусок хлеба, раскрывала девичье сердце: «Господа благодарю, что привел меня в обитель. А сама… сама убежать хочу».
И путано говорила про Ванюшку-плотника: сажень[62] в плечах, рука огромная: положишь ладошку – утонет, а голос нежный-нежный, как маков цвет. Как девка повстречалась с ним в женской обители, Аксинья не разумела, может, оттого, что порой переставала слушать девку, уходила то ли в забытье, то ли в думы.
– И говорит он мне: «Увезу тебя отсюда, любушка, в родную деревню». Я плакала, молилась Богородице, а потом сон мне приснился. – Вевея не ждала вопросов от знахарки и сама быстро продолжала: – С Ванюшкой я сижу рядом, и икона за нашей спиной золотом вспыхивает. Убегу я, решено.
Аксинья что-то отвечала, гладила нежную щечку, сдерживала рвущийся наружу кашель и вновь возвращалась к веретенцу. А однажды Вевея не пришла. «Все ж убежала к своему Ванюшке», – думала Аксинья и радовалась за девчушку.
Никто боле не являлся к знахарке, и дни долгие, как змеиный хвост, текли в холоде и сырости, а потом в нежданном тепле. Видно, за стенкой все ж пришла весна.
Когда седмицу спустя открылась дверца и грубый голос сказал: «Не издохла еще, грешница?», Аксинья лежала на лавке, и уста ее были сомкнуты. Ее тряхнули, услыхали сдавленный хрип и оставили там, где лежала.
Анна Рыжая затеяла уборку в хозяйских покоях. Вычистила все углы, перетрясла занавеси и налавочники, морщилась, выколачивая толстенное веретье[63], что плели иноземцы для неведомых нужд. Антошка помогал матушке: стучал деревянным валиком, носил водицу и лохани с выстиранным тряпьем, успевал приглядывать за Феодорушкой. Девчушка вытаскивала из сундуков утирки и рушники, развешивала их с обычным своим тщанием.
Чудо, а не дитя.
Никаких капризов, баловства, надутых губ, опрокинутых кувшинов – Анна довольно намучилась с сыном, чтобы не ценить Феодорино спокойствие. Но порой хотелось прикрикнуть на девчушку: «Засмейся, побегай по берегу с Антошкой. Когда ж баловаться да смеяться, как не в детстве?» Она хвалила девчушку, наряжала ее не хуже, чем мать, и вечером расчесывала светлые, чуть вьющиеся волосы, целовала в лоб, пела колыбельную, когда Антошка видел десятый сон.
И любовь к чужой дочке вплеталась в общее довольство жизнью. Сейчас Анне всякая работа приносила удовольствие: руки скребли, стряпали, мыли детей, вываривали щелок, а на устах цвела улыбка. Ушли в прошлое маетные думы о вдовстве, о любимом висельнике, о неприкаянной жизни…
Анна чистила песком котлы да горшки и не сразу услышала тоненький голосок.
– Матушка, мокро мне… – Возле крепких ножек растекалась лужица.
– Ох, Феодорушка, – выдохнула и взяла на руки девчушку, прижала, не боясь выпачкаться.
Только стащив одежу и переодев в сухое, напоив теплым отваром, поняла: чужая дочь звала ее матерью. Чувство вины, нечаянное, незваное, затопило душу, забурлило на веках, сжало пальцы с обломанными ногтями. Не сожгли знахарку, пощадили да отправили в темный скит. Что с Аксиньей, неведомо. Может, голодом морят. Может, на шею ярмо повешали…
Тягостно.
Анна быстро прочитала молитву и оставила перед образами Феодорушку повторять «Отче наш». Девчушка бормотала слово в слово:
– Хлеб наш насущный даждь нам днесь.