Степан долго вдыхал сырой воздух, слушал крикливых птиц, что прилетели с юга. Наконец он устал ходить и терзать себя. Перед самым закатом вернулся в тесную клетушку, кивнул Хмуру, с которым делил убогое жилье, и сделал наконец что-то дельное. Лег спать.
Лишь после Пасхи Степан, злой, грязный, промокший до нитки, добрался до Сольвычегодска в сопровождении Хмура и двух казачков – остальные застряли на переправе, завязли вместе с лошадьми, санями и руганью в три десятка кистеней.
На пристани царила суета: выкатывали бочки с вином, тащили мешки, короба, укладывали тут же на судна и суденышки тюки, корзины, связки пеньки. Хозяйского сына никто и не признал в оборванце, что мчался по улицам, расталкивая прохожих, оскальзываясь на весенних пакостных лужах, отшвыривая голодных псов.
Хмур и казаки не поспевали за ним, затерялись где-то в толпе, а Степан уже ворвался в усадьбу, закричал, что было силы:
– Где отец?
Михейка кивнул на мастерские: мол, там хозяин.
Степан изумился: ожидал увидать отца в болезни, немощным, жалким – письмеца от него приходили с сетованиями на здоровье. Он долго скитался по закоулкам клетушек, горниц, малых и больших, шумных и тихих, за годы он все позабыл, а ведь здесь они, желторотые мальчишки, играли, дрались и щупали девок.
– Отец! – заорал вновь, надеясь, что зычный его голос, усиленный яростью, разлетится по свечным, кожевенным, шорным, ягдташным, басманным[65] мастерским и отыщет Максима Яковлевича.
– У иконописцев он, – с поклоном сообщил сухонький старичок с коричневыми пальцами, выкрашенными тысячами овечьих, коровьих и свиных шкур.
Степан увидел его добрый, словно у святого, ясный взгляд и поймал себя на дурацкой мысли: отцу бы так глядеть…
– Отчего идешь ко мне, смердящий, аки последний холоп? – сказал ожидаемое Максим Яковлевич.
Степан поглядел на изляпанные носки когда-то красных сапог, на деревянную руку – и она словно впитала глину с берегов Вычегды и малых рек.
– Батюшка, поговорить надобно!
В огромном деревянном сарае с большими окнами, затянутыми тонкой, лучшей слюдой, работали иконописцы. Зеленели леса, волновались речные воды, Иисус Христос ласково улыбался, Иоанн Предтеча простирал ангельские крылья над пустыней. Руки мастеров летали над иконами и создавали благостное.
Да только Степан быстро перекрестился и отвел взгляд. Не до благодати.
А старший Строганов уже завел ожидаемый сказ. Он опирался на посох всем телом – как тот выдерживал? Голос его был слаб, но так же втыкался в Степанову голову:
– А где жена твоя молодая? Зачем посреди весенней распутицы потащил ее, москвичку?
Еще не донесли, ишь как!
Тут Степан сказал, что брак с дочкой Осипа Козыря не состоялся, в жены Перпетую взял московский торговый гость Алексей Лоший, и то дело свершившееся. А он, вымесок, будет жить своим скудным умом. Много что говорил…
Потом, снимая в постоялом дворе провонявшую потом и безнадегой одежу, обмывая усталое тело в холодной бане, вспомнил: отец – суровый, грозный – только рукой махнул, мол, иди прочь. А его казачки достали бердыши: грозили сыну хозяйскому.
Сейчас, после криков своих, знал: надобно было говорить ласково, не кричать, а помощи просить. Но сказанного не воротишь.
Следующим утром во двор отцов его пустили, только казак, что стоял у ворот, буркнул что-то недоброе, но все ж дорогу преградить не решился. Отец – сын, кто ж поймет, какие меж ними счеты.
Но Степан путь держал не к Максиму Яковлевичу, не к отцу, коего разочаровал так, что и помыслить сложно.
Он поднялся по высокому крыльцу, что вело в женскую половину. Девки послали ему улыбки, старухи-приживалки зашипели что-то вослед, но Степану было не до них.
Узкие сени, запах ладана и старости, скрип половиц и какой-то неясный шепот.
– Степан Максимович, здравствуй, – ласково сказала Евфимия Саввична.
Лицо ее потяжелело, покрылось темными пятнами, стан утратил былую гибкость и красоту, но во взоре светилась тихая радость. Евфимия щедро делилась ею со всем миром, Степану тут же захотелось сказать ей что-то доброе. Да только не привык.
– Как сынок твой поживает? – придумал он что-то вразумительное, и братнина жена долго говорила про сынка Мишеньку, про дочку-золотинушку. А в утробе ее сидел еще один отпрыск рода Строгановых.
Евфимия не расспрашивала его про семью – не зря то письмецо корябала. Степан, оборвав наконец милые, но малонужные ему родственные разговоры, испросил дозволения зайти к той, что его не ждала.
Евфимия скрылась в покоях и тотчас же вышла. На лице ее увидал: Мария Михайловна, жена Максима Яковлевича Строганова, вымеска видеть не желает.
65
В ягдташных мастерских изготавливали сумки для охоты, в басманных мастерских наносили узорные украшения на металл или кожу.