– А я домой хочу, – продолжала разговор Нютка. – К сестрице младшей, знаешь, какая она забавная? Щеки надует, ровно как ты, сидит за рукоделием. К Неждану – и его бы, стервеца, обняла крепко. К матушке… – Нютка всхлипнула. Как только начинала думать о родных, слезы подступали к глазам.
Улита не подняла головы, но Нютка точно знала: она слышит, все понимает, сочувствует, только сказать ничего не может.
– И письмецо слала в Соль Камскую. Зря, что ль, матушка писать выучила? Ответа все не дождусь. А ты грамоту разумеешь?
Коклюшки на мгновение дрогнули в руках сестрицы, и Нютка довольно прошуршала (ах, как сложно сдерживать голос и движения):
– Я тебя учить буду. Бумагу и чернила раздобуду и научу. Не все ж тебе кружева плести.
Нютка и сама не могла сказать, отчего так привязалась к Улите. Почти каждый день, вечером иль утром, выполнив теткины наказы и умудрившись не получить новых, она проскальзывала в светлую горницу и любовалась на белые волны, и заводила разговоры, и чуяла сердцем, что мила сестрице. А еще ей казалось иногда, что она разговаривает с чудным существом – навроде редкой рыбки или зверушки. И приручает ее к себе, и обращает странность в прелесть.
Наивная, откуда ж в огромном хозяйстве тетки Василисы взять перо да чернила? Это не отцов дом, где все можно – только руку протяни.
– Аз, – она чертила углем на деревянной плашке, выпросила у мужичка-плотника. – И еще один аз, и еще. Гляди, я[71], – показывала на себя.
– Алый, – кивала на край сарафана сестрицы.
– Аршин, – мерила Нютка шагами просторную горницу, не будучи, впрочем, уверена, что есть в ней шестнадцать вершков.
Улита плела кружево, но взгляд на каракули порой скашивала, и Нютка продолжала с удвоенной радостью, не забывая заглушать голос.
– Аз – как крыша избы, как ангел… Отец Евод сказывал, что в нем пять ран Христовых.
Нютка подняла плашку с черными буквами, полюбовалась на творение рук своих и вспомнила: «Аз – Аксинья, матушкино имя». Но о том говорить сестрице не стала.
– Ты, Улита, здесь угольком напиши буковку, такие же домики с острой крышей. Я, ежели получится, завтра прибегу, новую нарисую.
И когда Нютка, убежав из стряпущей посреди мытья горшков, ввалилась в покои сестрицыны, увидала, что домиками изрисована не только плашка, но и пол под тканой дорожкой.
Нютка вырисовывала и пузатых «буки», и «веди», и журавля – «глаголь», и домик – «добро». А на «хере»[72] тетка Василиса запретила баловство. Мол, девкам грамота не надобна.
В солекамских хоромах Степана ждали разор и суматоха: отцовы люди его опередили. Грамотки, писцовые книги выпотрошили, из горниц повытаскивали добро. Еремеевна кудахтала и пыталась навести порядок, ревела. По всем углам валялись тряпки да судна, все разворошили, перевернули, точно думали, что у Степана злато да каменья во всяком углу лежат.
Договорился добром с отцовыми казаками: дают седмицу на сборы да дела. Он же их поит-кормит, в тепле и неге держит, соболей для личных дел дает. Время ему надобно позарез: выяснить, что с Аксиньей, все собрать, увезти пожитки и слуг на заимку…
Степан метался, точно загнанный зверь, пытался быть сразу в трех местах. И первые помощники ему – верный Хмур и Еремеевна.
Однако ж посреди сумятицы было дело важнее некуда.
Сколько помнил себя Степан, в его владениях не держали темницы. Это у отца в сольвычегодских подземельях, в переходах меж домом и храмом изуверствовали, мучили людей. Он не таков – выпорет плетью, прогонит, а под замком человека держать не будет.
Но всякие зароки крепки до поры до времени. И сам не знаешь, когда придется нарушить их да посмеяться над своей прошлой глупостью.
Теперь одна из клетей, узкая, холодная, где хранили кадки, корзины да лари, обратилась в узилище. И тяжелый дух, и корыто с помоями, и цепь, одним концом ввинченная в стену, другим охватывающая ногу, – все здесь было…
Степан поморщился.
– Сказывай, отчего предал? – тихо спросил он того, кто скорчился в углу.
– Не предавал, – сказал тот дерзко, – спасти от ведьмы хотел. Опоила она тебя, Степан Максимович.
– Да кто ты, чтобы решать! Дочку мою младшую зачем увезти хотел? Ежели удалось бы тебе – и не дышал бы, своими руками прибил. – Степан зачем-то поглядел на деревянную десницу, но знал, что и так бы справился с Третьяком.