Приставы хватали людей да быстро вызнали все и больше того, что было: и имя служилого, что решил расправиться с Ляпуновым и получить награду от его врагов, и состав зелий, и все прошлые грехи. А отец Евод, забыв о сане своем, рыдал, запершись в клетушке под колокольней, и винил себя: не уберег сестрицу.
Времена тогда были суровые, измена не прощалась. На следующий день схватили Акулину и ее мужа. Заточили в темницу и отца Евода. Выпустили лишь, чтобы поглядел на казнь сестрицы и зятя своего. Огонь под ногами Акулины, вопли ее, горящая плоть не уходили из снов…
Долго он сидел в земляной тюрьме. Гнил с головы до ног. Ангелов видел. От бесов отмахивался нательным крестом. А потом воеводе стало не до заблудшего священника.
Выпустили его да отправили подальше от Москвы да Рязани, в те земли, где и батюшка с гнильцой за хорошего сойдет.
Так и оказался отец Евод в деревушке Еловой.
Вспомни прошлое, загляни в кипящую бездну…
«Не себе отмщающе, возлюблении, но дадите место гневу. Мне отмщение, аз воздам, глаголет Господь»[77].
Не держал он зла, простил тех, кто безо всякой вины заточил его в темницу; жену, что исчезла без вести, но сказывали: видали пляшущую с разнузданным ляхом.
Отец Евод всякий день возносил слова благодарности, любил паству аки детей своих, увещевал всякого, к добру вел за руку. Ту же глупую знахарку из Еловой.
Акулина – Аксинья. Слабость – сила.
– Э-эх, – вздохнул он и пошел на ночлег в дом Георгия Зайца.
Еще один грешник в блеющем стаде. И сейчас, во дни испытаний, ему как никогда нужна помощь отца Евода.
После разговора с еловским батюшкой Степан пытался собрать воедино мысли, что ползали по стенам да лавкам, по амбарам да сеням, уразуметь, отчего все так нескладно в его жизни. За грехи Бог наказывает, за неправедные деяния? Или то испытания, что обрушиваются на всякого, и грешника, и праведника?
Он чистил сабли и мечи, натирал до блеска лезвия, гладил рукояти с лалами[78] и бирюзой, тем успокаивался и думал все об одном, когда в горницу его ворвался слуга да, не убоявшись гнева, крикнул:
– Помирает он, помирает!
Степан сразу понял, о ком крик. Понял и устыдился себя.
Тесная клетушка, горький запах, сырость – и он тут же разъярился. Отчего старик помирает в такой тесноте? Положить бы его в светлую горницу да на пуховую перину! Но умерил гнев: не о том сейчас надобно думать.
Под одеялом скорчилось что-то крохотное, точно ребенок. Оно застонало, высвободило лысую макушку.
– Штепан Макшимович, – прошепелявил старик. Из-под штопаного одеяла вылезла узловатая рука. – Благодарштвую, что пришел к холопу… Штепушка. О грехах швоих рашказал, теперь с тобою проштиться.
Степан сжал его пальцы. Много что надобно было сказать, но оба молчали: один в скорби, а второй – в предсмертном просветленьи. Среди всей суеты, сборов, сутолоки, среди страхов и дурных снов, поротого Третьяка и бабьих слез он забыл… Ох, забыл про того, кто спасал его, гладил по загривку, повторяя: «Буде, Степка», мазал синяки травами, прятал в подполе от мачехиного гнева, отдал платок, последнюю весточку от матери. И во взрослой жизни был всегда рядом, заботился, утешал, точно малое дитя.
Глубокой ночью старый Потеха в последний раз вдохнул воздух. Степан закрыл глаза его, сложил руки на груди и позвал слуг, дабы обмыли бренное тело.
Ушел на небеса тот, кто ближе отца родного, во сто крат ближе.
«Был ближе», – понял Степан и, растеряв слезы давно, еще в Соль Вычегодской под мачехиными кнутами, только застонал. Тихо-тихо, чтобы никто не услышал его в слабости.
Потеха и во смерти помог: ушел на небеса еще до переезда, дабы тело его бренное не везли на далекую заимку, а схоронили в Соли Камской, на лучшем кладбище Свято-Троицкого храма, рядом со смородиновым садом.
5. Живая вода
Все устроились ладом.
Утром на Оленин день[79] скарб, увязанный в короба, сундуки, лари, мешки, отправили двумя дюжинами телег на заимку. Степан самолично глядел, чтобы все довезли, не растеряв по дороге, – о том слезно просила Еремеевна. Старуха взяла в свои крепкие руки бразды правления, и, кажется, она одна радовалась изгнанию из Соли Камской. Да кто ж их, слуг, спрашивает? Рыжая Анна и внучки Еремеевны, девка Маня и замужняя пузатая Дуня чистили, скребли, мыли – превращали полупустое жилище в купеческие хоромы.
77
«Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь». Ветхий Завет. Пятая книга Моисеева.