Рыжая невеста краснела от соленых шуток, точно не ее сынок сейчас цеплялся за правый рукав, Кудымов глядел на девку, не верил в счастье свое. А Степан вспоминал темные глаза знахарки, ее улыбку, и что-то грызло изнутри, точно болезнь. Пиво казалось кислым, пироги попадали в утробу, не балуя язык. Он бы и подумал, что захворал, да только Еремеевна сказала, что это зовется иначе – кручина.
Степан расцеловал молодых и ушел в свои покои, точно седой старик, избегающий веселья. Святой Стефан глядел на него укоризненно, знал, сколько мясных пирогов съел. Он долго молился, не на коленях, стоя, – Степан Степану ровня. А потом уснул и посреди летних сумерек очнулся, услышав дикий крик и плач.
Дружки завернули румяную курицу, зажаренную на вертеле, – яство для жениха и невесты.
– Благословите молодых вести в опочивальню.
Кудымов встал, встала и Анна, с трудом удерживаясь, чтобы не протянуть мужу холодную руку. Мужики улюлюкали и свистели, точно умалишенные, женщины понимающе улыбались.
– Солнышко мое, мочи нет, как стосковался по тебе, – шептал жених, нет, уж законный муж, и касался уха.
Анна улыбалась ему, словно не знала иных мужчин, и в голубых глазах суженый видел, что не меньше его жаждет первой ночи.
Бог освятил их любовь, и никто не сказал слова супротив обручения Витьки Кудымова сына и Анны, вдовы Ефима Клеща. Оба ходили непростыми дорогами: Витька схоронил жену вместе с первенцем пять лет назад, Анна оплакивала висельника Ефима. И каждый дал слово: будет беречь общее счастье.
– Витенька, – прошептала жена и решила, что отныне будет звать мужа лишь так.
– Глядите, гости! – крикнул кто-то снаружи.
Витька Кудымов оторвался от своей молодой жены и выглянул, что творится за праздничным столом.
Облако пыли, конский топот, скрип, топот спрыгнувших на землю и чье-то кряхтение…
Когда Анна увидела, кого внесли на ее свадебный пир, земля поплыла из-под ног, она села на лавку, уцепилась за руку мужа и пожелала стать невидимой.
Гостя стащили с телеги двое крепких еловчан и Гошка Зайчонок – взметнулся в рост и ширь, стал мужиком. «Обнять бы братца, – подумала Анна, – совсем забыла о семье своей…» Но не осмелилась, так и сидела возле мужа во главе стола.
Мерин, тощий, с покорябанной мордой, оголодал, потянул шею за сочной травой, телега покатилась, и трое носильщиков не удержали тяжелого, располневшего Георгия Зайца. Он упал на зеленую траву с тихим стоном, точно куль с репой.
– Ох же ты, родный мой, – причитала Таисия. Она подняла Георгия Зайца привычными, сильными руками. Отряхнула грязь с нарядных портов, усадила его на лавку и налила пива.
А дочь, что отказалась от батюшки, слушала рассказ ненавистной Таисии и готова была под землю провалиться, лишь бы не ловить на себе изумленные и негодующие взгляды гостей, лишь бы оказаться за три версты отсюда.
– Как спину зашиб, так и маялся отец твой. То ходит, то ползает по земле. И вроде прошла тягость, год как прошла. А на пашне плугом без продыху… Говорила, лучше мы с Зайчонком на поле пойдем, до добра не доведет надсада. Скрутило батюшку твоего да не отпускает. Так и не встает горемычный ужо месяц. – Таисия оглядела всех присутствующих, вытерла глаза грязным рукавом.
– Погодь. Что ты развела? – пытался укорить ее Георгий Заяц.
Да женка его не слушала.
– Отец Евод сказал молиться, с Божьей помощью уйдет беда. Да только отец твой, – она так сказала «отец», что Анне захотелось вцепиться в ее убрус, – отец твой успокоиться не может, про тебя денно и нощно говорит и… – она понизила голос, – про Тошку покойного. Все виноватым себя считает.
– Да что ж ты все, Тася! Я обезножел, а язык у меня и свой имеется. – Отец, что сидел, подергивая увечной губой, попытался сесть за столом ровно, поправил шапку, та все сползала на глаза.
Он заговорил громко, но Анна видела, что всякое движение и слово причиняет ему боль.
– Рад я за тебя, дочка. Нашла счастье свое. Гляжу, муж у тебя добрый, заботливый…
Раздался громкий всхлип, и не сразу Анна поняла: это она не может сдержать чувств. Сердце выстукивало: плохая дочь, жестокая, забыла родню свою, точно и не было никогда, точно сирота… Больно, как же больно!
– Батюшка!
– Знаю, что расстались мы плохо, и много чего меж нами было. Каждый день жалею, что так… Да я твой родной отец и всегда любил тебя, Нюра, рыжая моя. Что ж ты так со мной?
Седая борода, лохматые брови, глаза, в которых таилось столько боли, что Анна соскочила и, подобрав длинный подол, побежала к отцу, обняла его крепко-крепко, словно было ей десять лет, словно и не разделяли их многие беды и обиды.