– Здесь же тишина, покой. И птицы поют чисто, и травы растут высокие. Отчего тебе не хочется остаться?
Зоя ушла, а тоненький голос ее звучал в Аксиньиной голове, и худенькое личико ее, всегда спокойное, отстраненное, стояло пред глазами, озаренное каким то светом.
Аксинья забыла о голоде, о жажде – девчушка принесла ей лишь кружку воды, и та по дороге расплескалась. Она все думала, что за свет был в очах Зои, а когда поняла, громко застонала.
Андрей, старший сын Семена, двоюродный брат Максима Яковлевича Строганова, крутил в руках царскую грамотку. Разворачивал и так и этак, точно не мог прочесть словеса, начертанные старательным дьяком.
– Наш пострел везде поспел. К самому царю, эх ты, Степка, просочился. – Он похлопал племянника по спине – точно ствол сосновый придавил.
Никогда меж ними не было родственной приязни. Насмешничали, спорили и дрались вволю. Как-то в храме Сольвычегодска сцепились при честном народе. Да только Степан, отторгнутый отцом, пошел за советом к Андрею Семеновичу.
– Что сказать тебе? Грамотка важная. «Содействие подателю сего…» В чем да к чему – о том речи нет. Ежели бы прямо говорилось, мол, отпустить непотребную бабу…
– Ты за словами следи! – Степан толкнул деревянной рукой дядьку, а тот лишь загоготал. Крупный, в окладистой бороде проседь, а порой ведет себя точно отрок.
– Я слежу. – Дядька обернулся уже иным. Издевка читалась в его взгляде: мол, а что сейчас скажешь, родич?
– Мать моих детей.
– Дочек. Ежели бы сыновей…
Проклятый дядька! Всегда найдет чем уесть.
– Слушай, Степан Максимович. Люди мои выведали, ее готовят к постригу. Была ведьма – станет черницей. Чудны дела твои… – Андрей все ж оборвал себя и перекрестился.
– А что сделать-то?
– Супротив церкви не пойдешь. И воевода – тот знает все, его веление. И батюшка твой свое словцо сказал. Угомонись, Степка. Мой тебе совет: молодую бабу найди – и дело с концом. Ежели дочка москвича не по душе пришлась – не беда. Сколько их, девок-то! Глядишь, и сынки народятся.
Дядька что-то еще говорил маловразумительное, про первую и вторую жену, про глупцов и разум. А когда Степан все ж захотел ему врезать промеж глаз, сказал словцо «пищали». И враз в голову пришла мысль, от которой так и не смог избавиться.
Андрей Семенович рассказывал про дела строгановские, про доброту государя, что отписал добрый кус земли, про упрямца Максима Яковлевича, что вновь разругался с родичами, про хворого Максимку. А после, с хитрецой глядя на Степана, сказал непонятное: «Ох и баловень ты».
Кто ж за все сорок с гаком лет его баловал? Неведомо. И лишь несколько седмиц спустя под высоким тыном Степан понял, о чем говорил дядька.
– Держи, Оксюша, веретенце ровно. Да натягивай, гляди, нитка тебе сама подскажет. – Матушкин голос в ее голове порой скрашивал ее дни. Пальцы двигались быстрее, и стены клетушки расплывались пред глазами.
При обители держали несколько дюжин овец и баранов, да еще собирали мотки у крестьян соседних деревень. Аксинья за дни «моровой» свободы уразумела, что все они отданы были монастырю жалованной грамотой Михаила Федоровича. Черницы заняты были в поварне, свечном деле, иных богоугодных делах, трудницы и послушницы глядели за скотиной да огородом, а солекамская ведьма пряла шерсть, словно в том и было ее предназначение.
Она и не роптала.
От старух слыхала о той, что прядет в сырости и темноте. И длинные волосы ее распущены – не под платом темным, как у Аксиньи. И груди, напоившие досыта, висят до земли, а Аксиньины сохранили упругость. Да что с того?
Бросают кудель в колодец и просят ее о помощи, обереги ткут на девичьих рубахах. Опасливые зовут Параскевой Пятницей, а иные говорят настоящее имя[88]. Да не в монастыре.
Аксинья знала, что греховное в ней противится постригу. Волосы распустить и сбежать – то ли в сыру землю, то ли в лес утренний, то ли просочиться влагой через бревна.
Аксинья знала, что смиренное в ней молится Богоматери и просит ее заступничества. Глядит светлыми глазами Зои и повторяет: «Здесь травы растут высокие». Обращается к Сыну ее как не заслужившая милости и пишет по наущению матушки Анастасии письмецо Степану, отказывается от него и дочек. Сама с собою боролась, сама себя наказывала и пряла всю ночь. Словно ей дали выбор, что корябать на обрывке бумаги.
7. Непетое волосьё
В воскресный день работали куда меньше обычного, молились, ходили в церковь. Нютка прочитала положенное, исповедалась:
88
Речь идет о Мокоши, славянской богине. Почитание ее в христианские времена превратилось в поклонение Параскеве Пятнице. Также осталось в народном фольклоре, узоре вышивки и др.