Нютке взгляд этот не был противен, ей, напротив, казалось, что это у дядьки единственная радость. Давно поняла: он корчил из себя безумца, будто не слышит и не видит ничего. А на самом деле в этом несчастном теле еще жила душа.
– Надобно мне идти, дядька, – спокойно сказала она старику, и тот еле заметно кивнул.
Нютка улыбнулась ему, даже не думая, как хороша в этот миг – точно ангел, залетевший к грешнику. Так и не убрав улыбку с лица, подхватила ветошь и бадейку с водой. Дядька лежал тихо и спокойно, Нютка отчего-то подумала, что скоро мучения его закончатся, и тут же устыдилась своих странных мыслей.
– Ты не думай, я тебя в молитвах своих поминаю вместе с родителями, сестрой и всеми… – неожиданно сказала Нютка.
– Ишь какая добрая, – ехидно сказал чей-то голос.
Нютка вздрогнула. Тетка Василиса стояла на пороге и глядела на них с подозрением, словно творили что-то постыдное. Тетка села на лавку возле мужа, видно, решив остаться здесь надолго, – а Нюта все медлила, и кадушка с водой оттягивала руку.
– Так и пялишься на девок, старый хрыч?
А дядькино лицо было неподвижным, стертым, словно и не человек, и всякий бы сказал: не понимает ни единого слова, что рассыпала перед ним тетка Василиса. Если бы Нютка не видала сама – только что ведь – проблеска в нем, ни за что бы не поверила.
Она шла по лестнице, а тетка все продолжала свою гневную речь, обвиняла в чем-то полумертвеца, и ответы ей были не нужны.
Нютка просила Господа о милости для своего дядьки. Понимала, что может она прийти лишь в белых одеждах, и сердце сжималось от тоски. Скоро дядька Митрофан обретет покой.
Зоя появлялась в келье через день, глядела кротко, рассказывала последние вести и не спешила уходить. Она принесла миску красной ботвиньи, и ничего вкуснее Аксинья не ела с самой весны.
– Сказывают, ты дитя убила, – молвила Зоя, дождавшись, пока Аксинья выхлебает все до последней крошки.
– Отчего сейчас спросила? Мы с тобой денно и нощно в лекарне были.
Вспомнились ей все, кто просил совета, а потом привязывал к ее хвосту грехи. Видно, настоятельница предостерегала послушниц, сказывала об Аксиньином преступлении.
– Скажи, – тихонько попросила Зоя. И в серых глазах ее что-то было взрослое, пытливое, такое, что Аксинья согласилась.
А рассказывать-то было нечего. И не девке, молодой, не рожавшей, пуганой, говорить о тех черных родах… Но знахарка раскрыла рот – и не удержать было потока.
Лизавета, дурная молодуха, обвинила ее в сговоре с бесами, в убийстве младенца. Да только не жилец он был. Еще когда сидел в утробе, сцепленный с матерью пуповиной, на Небесах знали: не выживет.
Аксинья вспоминала, сколько лет ходила повитухой по соседкам, по окрестным деревням. Но такого за два десятка лет не встретила.
Не диво, страх…
Дитя Лизаветино являлось на свет долго, измотав до предела и мать, и повитух, и дворовых девок. Руки Аксиньи были до локтей в крови, пот стекал градом, даже сарафан с рубахой были мокрыми – то ли от крови роженицы, то ли от пота.
А когда увидела младенца, так и замерла в страхе.
Лицо жуткое, искореженное неведомой хворью. Неровный череп с шишками да выбоинами, а прямо на месте левого уха – вторая голова. Малая, неразвитая, без глаз, с тонким хрящом носа и ртом, уходящим в тельце.
Дитя не дышало, и Аксинья, обернув его тряпицей, хлопала по бледным ягодицам, тормошила, поверчивала вниз голову и старалась не глядеть. Сквозь жалость к несчастному мальчонке – отросток между ног не давал усомниться в том – пробивался страх.
Всякий знал: такое дитя послано нечистью. Бабки шептали – наказание матери за связь с тем, кого не называют. Просто так уродливым дитя не родится. Либо напугали мать, либо в грехе замечена. Ежели путалась с водяным, родится с перепонками меж пальцами, с лешим – обросшим шерстью. Белесым родится да с красными глазами, если с бесом путалась. Аксинья думала всегда: вранье да небылицы. Но сейчас, держа в руках Лизаветиного сына, что так и не стал дышать, сама вспомнила о нечисти.
Эх, не берегла бы молодую Лизавету, мать ее зареванную! Взяла бы да нещадно на весь белый свет рассказала об уродстве сына… Глядишь, и не получилось обвинить ее в колдовстве. Давно ведомо: кто первый обвинит, тот и прав. Ежели нападаешь, тебя боятся и уходят прочь с тропы. А покажешь слабость – изгрызут. Все как у диких тварей лесных.
Так и получилось у Аксиньи с Лизаветой. Одна пожалела, вторая ее за то наказала. Потом, у дьяка, во время бесконечных допросов Аксинья рассказала и про наросты, и про вторую голову, и про безвинность свою. Да целовальник лишь ухмылялся: «Сочиняешь, ведьма. Сама из доброго младенца черта слепила заговорами да злой волей, а теперь напраслину возводишь».