Лизавете того было мало, упросила дядю-митрополита написать Строгановым, чтобы отправили агличанина, лечившего хозяев.
– Строук. Брань димидж[101]… – лопотал нерусь.
Вертлявый парнишка, состоявший при нем толмачом, крутил нечесаной башкой, пялился на поставцы с посудой, видно, собрался что-то украсть. Наконец он снизошел и перевел: мол, удар случился, голова боле варить не будет.
Лизавета требовала от агличанина лекарства, грозила дядей-митрополитом и плетками, парнишка переводил, взгляд его наглел, а на морде цвела улыбка. Агличанин, напротив, хмурился, все быстрее лопотал на своем, и парнишка лениво повторял вслед за ним:
– Сожалеет, только ничего сделать нельзя.
Она отказалась платить агличанину. Тот покрутил длинным носом, испугался и дал сверток со снадобьями – внутри что-то перекатывалось. Тогда Лизавете все ж пришлось вытащить из кожаного пояса серебряный рубль.
Выгнав бесполезных гостей, она села у ложа матери, где проводила теперь день за днем, не доверяя служанкам. Не первый день посещала ее тягостная мысль, кусала за палец, убегала и являлась с вечерними сумерками вновь. У мысли той было два хвоста.
Не отмщение ли ей пришло за вранье, за наговоры на Нюткину мамашу?
И кто ж знает – вдруг ведьма смогла бы помочь той бесполезной, измученной колоде с перекошенным ртом и недвижным телом, что лежала теперь денно и нощно на постели. Несчастной матушке, что оказалась для Лизаветы дороже и ближе всех на свете.
Лизавета
Жизнь ее баловала. Любящий отец, матушка, что сносила все выходки. Жених… Она так и не поняла, нужон ей иль нет, но всякая знала, что в срок надобно выйти замуж. Лизавета и вышла.
Дитенку она была рада. Верила: враз станет умнее и хозяйственнее, обретя в руках своих продолжение рода. Матушка иногда пугала ее: тетка родная померла родами, да еще какая-то бабка много лет назад сошла с ума, увидав мертвого младенца.
Дудки, с Лизаветой такого не будет. Она здоровая и хитрая.
Нютка сказывала, что матушка ее искусница большая, травы да снадобья знает, детишек принимает. Лизавета сразу и решила: уломает ведьму, так будет надежней. Знахарка ерепенилась, видно, чуяла, Лизавета ей спуску не даст, но все ж уговорила, уломала, как иначе. И ждала дитятю: болели ноги, ломило спину, точно она старуха, а не здоровая баба. Но Лизавета все переносила без жалоб с мыслью: родит такого сына, что подруги завистью изойдут.
А потом в мыльне вместе с потом, криком и кровью она поняла, что и помереть можно, и обезуметь, и вывернуться наизнанку. Тогда прокляла она и мужа своего, пропавшего в диких землях, и бабью долю, и всякое живое существо.
– А чего не кричит? – спросила встревоженно, когда все закончилось.
Только что раздирала ее боль на части, жаждала выгнать из себя постылый сгусток. А тут насторожилась.
Не дождалась ответа, ушла в красную нежить.
А потом среди ночи встала, потребовала у сенной девки дитя, долго слушала сбивчивое: «Померло оно, померло», застонала, схватила девку за косу и дернула со всей силы. И заставила показать, где сын.
Лизавете, скорчившейся, бессильной, пришлось вместе с девкой идти за дом, искать при свете луны да тонкой свечи народившегося. Его оставили в сараюшке, где хранили старые сани, телеги, заступы и прочую хозяйственную утварь. И средь неживого – сын, ее первенец, ее комок плоти, ее надежа.
– Где он? – закричала опять, не боясь переполошить дом. Да и кого полошить-то? Все спали, изнурившись от долгих Лизаветиных родов. Точно с нею бились в схватках…
– Да зачем же надобно? Не беспокой душу.
– Где он? Где? Говори, паскудница! – повторяла и повторяла она, как полоумная.
И девка нашла крохотный сверток. Трясущейся рукой открыла личико, а Лизавета выдернула у нее своего первенца, увидала и заревела в голос.
Еще до рассвета дитя закутали в семь слоев льна, плотно перевязали и закопали где-то. Лизавета лежала неделю безгласна и тиха. Потом дошла умом своим, что ее здоровое дитя проклято знахаркой Аксиньей Ветер. И поняла, что ей надобно делать.
Дядя-митрополит подсобил.
Одна матушка твердила: отступи да забудь, пожалей подругу-синеглазку. А Лизавета говорила дьяку новое письмецо: «Накажи колдунью да упроси Максима Строганова заступиться за несчастную мать, потерявшую дитя. Пусть знает, с кем сын его живет».
Эти письма, хоть и писанные чужой рукой, редкие вызовы к целовальнику, приезды дядюшки, тот жалел ее и звал «ласточкой» – все это давало Лизавете силы жить.
Когда горбатую ведунью сожгли, а вторую, безгорбую, отправили в обитель, стало Лизавете тоскливо. На Троицу дошли слухи, что муж ее открыто живет с гулящей девкой, Бога не боится.