Мокрые казаки заулыбались, принялись шутить неподобающе: про уд, что лежал справа, к хорошей погоде. Степан собрался уже оборвать веселье, да передумал. Не всем же яриться, как ему, загнанному волку.
Порешили идти на закате, по ночной прохладе: Степан, Хмур и полторы дюжины казаков, в их числе и прыткий Илюха. Темные тучи ушли так же быстро, как и набежали на Степанову заимку. Солнце еще яростнее жарило бока, хоть лето было на исходе.
Немудрое, даже безумное решение крепло в ней. Тихое чириканье за окном, шелест ветра, звон колоколов, зовущих на вечерню, скрип колес, разговоры, отрывистый лай псов – всякий звук наполнял ее желанием оказаться как можно дальше от обители.
От себя не уйдешь.
Знахарка не обратится в богомолицу. Благодати и на каплю в лампаде не сыскать. Докучные мысли-репейники, не отвязаться, не сыскать спасения.
Нить окаянная, вывела бы отсюда…
Аксинья в который раз отбросила веретенце, встала на лавку и поглядела в крохотное окошко – вершков шесть в ширину да столько же в высоту. Башмаки, стоптанные лапти, босые ноги мальчишек, которых иногда пускали в обитель и кормили кашей, – боле ничего не разглядеть. Она просунула сквозь решетку заледеневшие руки и, ощутив тепло, зажмурилась. Так и стояла она, забыв про мотки шерсти, и грелась. Иногда казалось, что лишь это оконце и летнее тепло, неохотно просачивавшееся сквозь решетки в темную келью, уберегали ее от смерти. А еще надежда.
Что-то мокрое ткнулось в правую ладонь. Она успела вздрогнуть и лишь потом поняла, что это сука матушки Анастасии, ласковая, как и все бабы на сносях.
– Ах ты, зверица, – говорила Аксинья, а та лизала ее ладонь – видно, найдя на ней слезную соль.
Так они долго стояли: Аксинья на шаткой лавке и псина, замершая у подслеповатого окошка.
– Уйди! – гаркнул кто-то.
«Сладкоголосая сестра Серафима», – усмехнулась Аксинья.
Сука убежала, она тоже слезла с лавки и схватилась за веретенце. Ежели зайдет, проверит Серафима грешницу, будет недовольна. Затворит замок. И останется здесь Аксинья во веки вечные.
Вечер был в самом разгаре, уж отзвонили колокола.
Аксинья всласть помолилась пред ликом Богоматери. Грешница просила все о том же. И когда сумерки кружились над обителью, закуталась в рваную тряпицу, подобно зверушке, спрятавшейся меж корней деревьев.
Перебирала в голове все, что надобно ей упомнить.
Идти надобно поздно, после вечерни.
Скользить тихо, как тень от колокольни.
Недалеко идти-то – словно кто нарочно построил темные кельицы для грешных душ возле рощицы с осинами, недалече от ограды.
Ограда…
Аксинья – не мышь, под ней пролезть сложно.
Ограда высокая, крепкая, в два ее роста. Сестры сказывали, что на исходе зимы – еще до появления солекамской ведьмы – пригнали дюжих молодцев, чтобы до оттепели управились. Послушниц и трудниц держали в трапезной да мастерских, подальше от искуса и срамной ругани. А разве ж удержишь? Круглолицая Вевея, мир праху ее, там и нашла своего Ванюшку.
Аксинья перекрестилась, вспомнила себя юной да влюбленной.
Вевея сказывала, что есть в той ограде лаз: так сбегала она к Ванюшке и возвращалась посреди ночи. А найдет ли тот лаз Аксинья?
На закате еще полыхало зарево, когда казачки собрались в дорогу. Степан неловко прижал к себе Феодорушку. Чуть не сказал Еремеевне: «Приглядывай за ними, ежели меня, дурака, в темницу посадят», да решил не пугать старуху.
Она и так крестила малое войско, трясла подбородком и что-то тревожно шептала Анне. Вся дворня столпилась у ворот, облепила дощатый помост перед амбарами и клетями. Обиженные решением Хозяина казачки, что остались на заимке, Дуня с крикливым свертком на руках, Онисим, который тосковал по мамке, Неждан, рыжий Антошка в такой короткой рубашонке, что порой мелькал белый зад, – все таращились и ждали от Степана чего-то. А он и слова разумные забыл.
– В дорогу, – громко молвил Хмур.
Кто-то из баб громко вздохнул, не иначе его женка Дуня.
Жеребцы заливисто ржали, ощутив на себе тяжесть седоков. Взвились в воздух ошметки свежей грязи, Илюха громко засвистел, к радости мальчишек, Хмур цыкнул: «Угомонись».
Степан взял молодого Гнедого, что не знал усталости и приучен был к многочасовым переходам. Хмур своего черного жеребца не менял: говорил, что тот умнее иного человека. Под каждым казаком, даже желторотым Илюхой, был добрый скакун, о том Степан заботился всегда: не бойся дороги, были бы кони здоровы.
Людской гомон перекрыл злой лай псов. Так они возвещали, что на заимку едут чужие. Вожак, крупный пес, с подпалинами на боку и подранным ухом, рыкнул, и остальные псы умолкли.