– Батюшка…
Черница исполинского роста открыла ворота, склонилась пред отцом Еводом. Он вспомнил о племени рефаимов[106], что высотой и силой превосходили всех. Не того ли племени сия черница?
Обитель казалась небогатой, малолюдной, но крепкой: золоченые луковки, высокий тын, амбары да сушильни. В келье игуменьи чисто, опрятно, точно как и должно быть. Иконы хорошего, тонкого письма, ризы серебряные да с жемчугом.
– Рада видеть тебя. – Матушка приветствовала его, точно долгожданного гостя.
Отец Евод удивился молодости ее и стати, вспомнил тихие рассказы отца Леонтия и выдохнул (никуда мирское, человечье не деть):
– Вот оно что.
– С чем пришел, отец…
– Евод, – подсказал он и испросил разрешения сесть.
Матушка Анастасия тоже села за стол, огромный, хорошей работы. Не игуменье такой – государеву боярину в покои. Она устала ждать, а настаивать, видно, не имела желания. И, нарочно забыв о госте, склонилась над толстой книгой – красные буквицы, рисунки яркие, чьей-то умелой рукой писана. Алый рот чуть приоткрылся. И черному одеянию не скрыть правды.
Отец Евод смотрел искоса, чтобы не смутить, гладил письмеца за пазухой и вспоминал услышанное. Сплетни противны Господу, да в них много правды и подсказок. «Чудная росла у того боярина дочка. Красавица писаная – а думала об ином. Грамоту знала, фряжский язык учила, ночи со свечой проводила, а отец гневался. А когда жениха ей нашел, в обитель поехала к тетке и защиты попросила. Так и осталась».
Игуменья матушка Анастасия прославилась истовой верой. Быть бы ей скоро настоятельницей Новодевичьего монастыря, да отец ее оказался в опале, с ляхами знался, с самозванцем поганым, оттого и помер под пытками. И государь нынешний, Михаил Федорович, не пожалел.
– По душу знахарки пришел?
– Да, помилосердствуй, матушка Анастасия, – начал отец Евод. – Сотворен ли постриг?
– Нет. – На лице игуменьи мелькнуло раздражение.
– Вот письмецо от женки Лизаветы. Оговорила она Аксинью, сочинила всякие пакости. И обвинила в том… А еще отец Леонтий писал…
– И что с того?
Глаза светлые, да в них темнота есть. Много обиды, сожалений, страха.
Отец Евод вздохнул: будто бы он по тем тропам не ходил. Благодать Божья даруется чудом великим. Господь милостив, во священстве и монашестве таится такая радость. Но природа человеческая грешна, от нее и маета. Молитва поможет от всякого сомнения.
– Аксинья та, знахарка из Соли Камской, много смуты принесла.
И матушка Анастасия долго говорила об искушении, посланном на ее обитель, о зельях, о смущении юных душ, об упрямстве и подверженности дурным помыслам, о том, как тяжело дались ей последние месяцы. Но каждый день помнила о своих обязанностях, вела к смирению и раскаянию. И приводила словеса мудрые из Книги, и горячилась – насколько может поддаваться тому игуменья. Отец Евод кивал.
– Бежала она из-под замка, – завершила рассказ настоятельница.
– А нам… и убежать некуда, матушка Анастасия, – сказал Евод нежданное.
А та подняла глаза свои чудные, живые, и, прежде чем резким, сорочьим голосом осечь наглеца в потрепанной камилавке, кивнула.
Отец Евод осмелился спросить, куда бежала да как сыскать. Матушка Анастасия устало, точно не раннее утро было, а ночной час, позвала черницу и велела все показать, помочь назойливому батюшке из строгановской деревни Еловой.
– Тать ваш в темнице посидит. Каково наказанье ему, не решила, – сказала она на прощание и вновь вернулась к грамоткам.
Милостивая матушка Анастасия дала им своих псов, и Степан с казачка´ми спозаранку прочесывали окрестный лес. Не могла Аксинья бежать далеко. Откуда прыть и силы?
Степан чуял, что она где-то здесь, рядом. Вновь и вновь сжимал в руке оберег и просил о помощи.
Обшаривали каждое дерево, каждый куст, лезли во всякий овраг. Одна из остромордых псин, с тяжелыми сосцами, взяла след и шла от лаза в тыну (через него и полезли в обитель Ванька Сырой да Илюха) до малой лощины. Однако ж там, куда привела псина, не было Аксиньи и следов ее. Лишь трава, примятая кем-то. А может, то был дикий зверь, волчица или медведица, а не его строптивая знахарка.
Псина все ж крутилась и нашла черный плат, что носят послушницы, а на нем – пару темных волос. Ее, Аксиньины, подсказало сердце.
Сука завыла, Степан зарычал вместе с ней: все, все напрасно.
– А может, к какой деревушке вышла? – сказал Хмур.
Отправили казачков в Пустоболотово и две иные деревни. Но и там пришлых не было.
К вечеру люди устали. Зажгли костры, закупили у пустоболотовских крестьян снеди. Те боялись настоятельницы, но все ж хлеба, яиц, сушеной рыбы и духмяного кваса дали вдоволь.
106
Рефаимы – согласно Библии, народ, обитавший когда-то в Палестине. Отличались огромным ростом.