«Я самолично был свидетелем, — говорит про подобные показания тот же Мейфарт, — как мучили на пытке старух, у которых меньше оставалось разума, чем у малых детей, и как они показывали такие сумасшедшие вещи, которым даже в горячечном бреду другому не могли прийти бы в голову… И они должны были за это идти на смерть». «Чего только не делают обезумевшие люди! Можно найти старух, которые обвиняют молодых женщин, что те из шеи рожали ребят ростом с мизинец. Я правду говорю: я сам раз слышал, как одна старуха твердо стояла на подобном нелепейшем, идиотском показании. Я мог бы из собственного опыта порассказать немало вещей и еще невероятнее и ужаснее, если бы перо не отказывалось их передавать». Тюрьма и пытка, продолжает Мейфарт, как будто обливают подсудимых какою–то водой безумия, так что они показывают, не запнувшись, решительно ни с чем несообразные вещи. «Один мужик показывал, что он танцевал в воздухе с Иродиадой и летал по воздуху с Пилатом». «Другие признавались, что они в одно мгновение ока перелетали в Испанию, во Францию, в Грецию, в Персию и там пировали в императорских, королевских и княжеских палатах. Другие еще рассказывали, что они через такие маленькие щелочки, куда и мыши не пролезть, забирались в погреба и там угощались вином или что они скидывались кошками, совами и воронами». «И с этими–то нелепыми, язычески–сказочными вещами, — заключает Мейфарт, — так носятся разбирающие дела о ведьмах судьи».
Приведенные выше документы дают ответ и на вопрос, почему казни ведьм по общему правилу носили массовый характер. Ведьма считалась членом преступной шайки. Она являлась непременной посетительницей ужасных шабашей. Понятно, что суд не мог не интересоваться, кого же подсудимые еще встречали на таких собраниях, и с крайнею настойчивостью допытывался у них об этом. Правда, по общим уголовным законоположениям той эпохи, оговор обвиненным других лиц в сообщничестве не принимался не только за настоящее свидетельство, но даже за «улику», достаточную для привлечения оговоренного к пристрастному допросу. Суд должен был искать против оговоренного других улик; если же их не находилось, то он обязан был оставить оговоренного в покое. Но, как мы видели, «в виду исключительной тягости преступления» судебная практика выработала для процессов ведьм совсем особые нормы, и привлечение к суду на основании оговора из–под пытки, с которым встретились на помянутых нами процессах в Гельнгауэне и Вюртемберге, представляло собой общий порядок при всех таких делах. Оговор одним лицом и тут, впрочем, не признавался еще сам по себе достаточным основанием, чтобы сразу взять оговоренного в застенок. Но если против человека оказывались еще другие подозрения, или если две подсудимых согласно показывали на одно и то же лицо, то суд имел полное право считать вину полудоказанной и требовать у оговоренных полного сознания при помощи известных нам средств. Не много пользы приносило обвиняемым и безусловное требование Имперского кодекса, чтобы сделанные подсудимым признания, особенно если они были у него вырваны пыткой, строжайше сверялись с наличностью объективно установленных обстоятельств и в случае противоречия больше не принимались судом в расчет. Во множестве процессов свидетели показывали суду, что в то число, когда подсудимая, по собственному своему признанию, якобы распутничала на шабаше, она в действительности всю ночь спала спокойно рядом с мужем на супружеской постели. Но для суда это еще не являлось Доказанным алиби. Всякому сведущему в деле человеку твер-До было известно, что такое противоречие может иметь два
объяснения. Во–первых, при страшной быстроте своего передвижения ведьма могла с вечера слетать на шабаш так скоро, что никто и не успел заметить ее отсутствия. Но если даже случайно кто–нибудь в доме не спал всю ночь и утверждал, что подсудимая даже на четверть часа никуда из дому не отлучалась, то и на это у суда был готовый ответ. Ясно, что дьявол, покрывая свою сообщницу, скинулся ею и в ее образе спал рядом с ее мужем все время, пока она летала. Такой способностью дьявола принимать свободно любой образ легко объяснялись для суда и разные другие мудреные с виду вещи. Не раз случалось, что подсудимая точно указывала, какого из соседских младенцев ведьмы вырыли из могилы на лакомство, на дудки и на мази, и что по вскрытии могилы там находился никем нетронутый труп указанного ребенка. Но суд и в этом случае находил возможным признавать, что дело тут в ludificatio daemonum, что дьявол и суду, и всем присутствующим просто отводит глаза, скинувшись полуразложившимся трупом. В таких условиях стоило раз начаться сыску о ведьмах, и процессы шли один за другим нескончаемой чередою. Правда, не от всякой подсудимой, как мы уже заметили, было легко добиться «имен сообщниц». По прирожденной совестливости или из страха взять перед верной смертью на душу тяжкий грех, многие отговаривались или тем, что на шабаше все ведьмы бывают в масках, или что там у них никогда не бывало никого знакомых, или же они называли имена умерших лиц. Но для суда все эти отговорки были слишком хорошо известной дьявольской уловкой, и пытка, наконец, сламывала такое сатанинское упорство. Другие же подсудимые и сами охотно шли суду навстречу. С целью, возможно, запутать и растянуть процесс или просто в бешенстве от мук, которые им приходилось принимать от руки правосудия, многие оговаривали всех, кого только могли припомнить, и называли имена десятками. При этом, раз подсудимых было хотя бы две, совпадение оговоров на некоторых лицах оказывалось вещью почти неизбежной, даже если суд и не помогал тут, напоминая обвиняемым имена казавшихся ему особенно подозрительными женщин. На новой пытке назывались новые имена, и при таком порядке, по справедливому замечанию Рицлера, надобно удивляться не тому, с какою быстротой могли плодиться подобные процессы, а тому, как они могли наконец останавливаться.