Хундиненягдт. Сучья охота.
Бри — когда милашка Бри еще была посмеивающейся франтовато разодетой «шутихой», а не булькающей собственной кровью падалью с развороченной промежностью — сказала, что кое-какие девчонки в Броккенбурге не прочь отведать крошку Барби на вкус. «Сестры Агонии», сказала она. Точат ножи и ждут не дождутся возможности ощутить себя взрослыми девочками.
Черт. В другое время это даже позабавило бы ее. Нет ничего более забавного, чем несколько неопытных блядей, стащивших на кухне ножи напяливших материнские чулки и уже мнящих себя роковыми искусительницами. Нет ничего более забавного, чем дичь, вообразившая себя хищником. Ей уже случалось сталкиваться с подобными стайками, с суками, у которых чешутся коготки, но которые ни хера не понимают, как устроена жизнь в Броккенбурге, как не понимают и своей роли в сложно устроенной иерархии здешних хищников.
По душу Панди Хиндиненягдт объявляли восемь раз — и восемь раз крошка Панди лишь ухмылялась, отряхивая с рук чужую кровь. Эту крысиную возню она даже не считала за подвиг, который стоит того, чтобы быть воплощенным в миннезанге, всего лишь за курьезный случай, о котором можно поведать за стаканом вина.
В обычный день Барбаросса была бы только рада неожиданному развлечению. Она… Свернула бы направо, мгновенно подсказал ей охотничий инстинкт, проснувшийся в дебрях сознания. Там, где Ункраутштрассе сливается с безымянным переулком, заросшим гибискусом, есть премилое местечко для такого рода встреч. Она затаилась бы там, позволив им сократить дистанцию, а потом…
Выскользнуть из темноты позади них.
Срывающееся дыхание вложить в два коротких шага — и сокрушительный удар «Кокетки» в челюсть.
Потом нож. Кулаками можно махать в свое удовольствие пока не устанешь, но настоящие дела на улицах Броккенбурга издавна решаются ножом. Ножом, снизу вверх, на выдохе, рассекая брюшину — оуу-ууф…
— Прекращай, — буркнул Лжец, недовольно косясь на нее, — Сейчас потечешь и промочишь себе башмаки.
Блядь. Должно быть, она слишком явственно это представила, забыв, что несет под боком чертового коротышку, своей наблюдательностью способного дать фору имперским астрономам.
Никаких развлечений, сестрица Барби. Забудь об этом. В обычный день ты без труда разорвала бы этих двух шалав, даже не утрудив особо рук. Но сейчас… Сейчас у тебя нет рук, напомнила она себе, лишь жалкие, полыхающие болью обрубки с вкраплениями из свинца и латуни. Цинтанаккар обезоружил тебя. Ты не опаснее, чем истекающая жиром утка, водруженная на блюдо в окружении печеных яблок.
От тоски, тупым когтями корябавшей душу, захотелось взвыть в голос, облегчая работу преследовательницам.
Барбаросса заставила себя сцепить зубы и дышать через них. Спокойно, Барби. Ты уже не можешь рассчитывать на свои кулаки, но это не значит, что ты беззащитна. Броккенбург дал тебе не только бесчисленное множество шрамов по всему телу и грозную репутацию, он дал тебе опыт. Даже искалеченная, ты все еще хитрее «Сестер Агонии».
Умнее. Злее. Опаснее.
Преследовательницы не спешили сокращать расстояние. Увидев, что их цель остановилась на краю тротуара, ожидая, когда лихтофор позволит ей пересечь улицу, они и сами замедлили шаг, а спустя несколько секунд поспешно укрылись в подворотне. Барбаросса мысленно кивнула сама себе. Не очень опытны, но весьма проворны, как она и думала. И наверняка мысленно уже делят ее на куски, как придирчивый мясник коровью тушу, не подозревая, что на это мясо уже положил взгляд куда более опытный хищник. Хищник, которому «сестрички» с их блядскими веерами не годятся и в подметки…
Барбаросса попыталась вспомнить все, что ей известно про ковен «Сестры Агонии», но лишь потратила впустую полминуты, напрягая память — все, что удалось извлечь на поверхность, почти не представляло собой ценности. Разрозненные и жалкие обрывки вроде тех, что обнаруживаешь в сундуке, где когда-то лежали изысканные брабантские кружева. Память, старая жестянка, совсем прохудилась, оттого она не сохранила многих вещей, но те, которые все-таки смогла выудить наружу, ей отчаянно не понравились.
«Сестры Агонии» не могли похвастать богатой историей, и неудивительно, вся их история насчитывала самое большее несколько месяцев. Барбаросса скрипнула зубами. Молодняк. Молодые ковены почти всегда в меру дерзки, полны снедающими их амбициями и готовы показать норов даже там, где лучше было бы вести себя поскромнее и понезаметнее. Это в природе вещей, как в природе птиц летать по небу, а деревьев — расти снизу вверх.
Молодые ковены всегда беспокойны, они рвутся показать миру свою силу, даже если силы этой хватает лишь на жалкий пшик, оттого нередко ввязываются во всякие дурные истории и авантюры, частенько оборачивающиеся против них самих. Не имеющие ни выработанных веками традиций, ни старших сестер, способных укротить их порывы, ни инстинкта самосохранения, ограненного самим Броккенбургом, такие ковены будто нарочно ставят целью вывести из себя городской магистрат, Большой Круг и даже адских владык, делаясь источником многих проблем. Они пьют все, что могут выпить, крадут все, до чего могут дотянутся их руки, участвуют во всех балах, драках, оргиях и дуэлях, на которые только могут попасть. Беспокойное племя, причиняющее Броккенбургу больше хлопот, чем иные беспутные адские владыки, спешащие поразвлечься на свой адский манер.
Но «Сестры Агонии», кажется, спешили выделиться даже на этом фоне.
По крайней мере, для ковена, который не успел просуществовать и года, он обзавелся внушительным хвостом, и хвостом скверным, состоящим из недобрых слухов, которые наверняка наполовину и не были слухами. Барбаросса не помнила их в деталях, одни только обрывки — угнанный аутоваген где-то в Миттельштадте, какая-то скверная история в трактире «Три с половиной свиньи» — и еще одна, на задворках университета… Послушные девочки так себя не ведут.
Эти суки и не были послушными девочками. Они были «диким ковеном» из числа тех, которые старина Броккенбург рожает с завидным постоянством — по три-четыре дюжины в неурожайный год — и которые сам же с удовольствием пожирает, не дав им дожить даже до следующей Вальпургиевой ночи.
Их и ковеном-то считать можно с большой натяжкой. Просто банда беспутных и озлобленных сук, которые не смогли найти себе теплого места в приличных семьях, но и в Шабаш возвращаться побоялись, хорошо зная его нравы и порядки. Никчемные парии, не нужные никому в целом свете, сбившиеся в стаю, слишком озлобленные, чтобы обрести настоящую семью, слишком нетерпеливые и изголодавшиеся, чтобы загадывать дальше сегодняшнего дня. Слишком кровожадные, чтобы уважать чьи бы то ни было традиции.
Большая часть «диких ковенов» не протягивает и года. Отсутствие опыта и осторожности, помноженное на нетерпеливость и звериный нрав, быстро сокращают их ряды. Такие ковены с остервенением выгрызают друг дружку, а если какой и задержится на белом свете, рано или поздно, в отчаянье ли, в безрассудстве ли, он совершит что-то такое, что уже невозможно будет игнорировать. И тогда Большой Круг, состоящий из самых старых, мудрых и безжалостных сук, попросту вычеркнет его из существования. А может, этим озаботится городской магистрат или какой-нибудь из старших ковенов — зависит от того, кому эти суки успели больше насолить…
«Сестры Агонии», кажется, пребывали где-то на середине этого пути. Пытаясь заработать славу и уважение, они быстро опустились до того уровня, который опасно граничит с беззаконием, что до традиций и правил Броккенбурга, они уделяли им не больше внимания, чем вшам на своем нижнем белье. Мелкие пакости сходили им с рук до поры до времени — мудрые суки не спешат вмешиваться, когда молодняк остервенело грызет сам себя, это его излюбленное занятие — но, кажется, «сестрички» уже пресытились такими шалостями и почувствовали себя готовым для чего-то большего.