Этот тип не прост, Лжец, подумала она. Твоя подруга была права. Интересно, откуда он взялся в Броккенбурге и почему звался Латунным Волком? Что это вообще должно значить. Лжец?.. Эй, ты! Квашенный артишок! Ты там заснул или просто решил немного расслабиться и подрочить?
Маленький ублюдок не отозвался. И только тогда она вспомнила, что его здесь нет. Стеклянная банка с гомункулом лежит в тайнике под крыльцом, среди трухи и всякого мусора. Вот отчего, оказавшись в обители демонолога, она ощущала себя скованно и непривычно. Не из-за окружающей ее трухи — ей приходилось видеть куда более паршивую обстановку — из-за того, что никто не сидел в ее голове. Никто не подслушивал ее мысли, не вставлял язвительных комментариев, не норовил вонзить ядовитую шпильку в уязвимое место…
Черт, если разобраться, он был таким же паразитом, как и Цинтанаккар. Но если Цинтанаккар вгрызся в ее потроха, Лжеца она сама, по доброй воле, вынуждена таскать на своей шее. И досаждал он ей как только может досаждать самый настоящий паразит. Подслушивал ее мысли, вставлял саркастичные комментарии, где ни попадя, изводил ее своими ловкими остротами. Маленькое беспомощное существо, за годы жизни со стариком он превосходно научился использовать чужие слабости. Чертова консервированная бородавка…
Она избавилась на него, однако — странное дело — не испытывала того удовлетворения, которое полагается испытывать человеку, снявшему со своей спины тяжелую ношу. Напротив, она будто бы ощущала пустоту — маленький кусочек сосущей пустоты где-то на окраине души. Такую пустоту ощущаешь, когда заходишь в знакомую комнату и не можешь найти какого-то предмета, который прежде там находился. Предмета, который пусть и не был для тебя особенно важен, все же занимал какой-то объем в окружающем мире, был привычен и знаком…
Когда сегодня в Руммельтауне Котейшество сказала ей, что некоторые суки слишком привязываются к своим гомункулам, она лишь фыркнула. Во имя всех чирьев на заднице адских архивладык, сестрица Барби не относилась к тем сукам, которые могут привязаться к подобной дряни. Она их на дух не выносила, включая несчастного Мухоглота, обреченного прозябать на профессорской кафедре. Одна только мысль, что она может привязаться к гомункулу, показалось ей тогда до смешного нелепой, однако…
Однако выходит, что все-таки привязалась, подумала Барбаросса, ощущая непривычную пустоту под левой подмышкой, пустоту, в которой прежде помещался стеклянный сосуд. И такую же пустоту в мыслях. Не по-настоящему, конечно, не прочными кожаными поводьями, которыми привязывают лошадь к коновязи, скорее, множеством маленьких тоненьких бечевок, сотканных из ее собственных страхов и неизвестности. Теперь понятно, отчего Лжец так легко окопался в ее мыслях, точно мышь в платяном шкафу…
Демонолог смерил ее взглядом — неприязненным и тяжелым.
— Прежде чем ты что-нибудь скажешь, ведьма, учти, мне нет дела до твоих взаимоотношений с Адским Престолом, как нет дела и до того, при каких обстоятельствах ты обзавелась жильцом. Если он там, я вытащу его, а ты мне заплатишь, вот и все.
Барбаросса стиснула зубы, машинально пытаясь устроиться поудобнее на стуле, больше напоминавшем пыточное орудие, находящееся на содержании ленивого, равнодушного к своим обязанностям, палача.
— Начинаем, — сухо произнесла она.
— Начнем как только я промочу горло. Чертовски душный вечер послали нам сегодня адские владыки…
Он утолял жажду добрую минуту. Несчастный мех лишь жалобно булькал в его руках, немилосердно сжимаемый, быстро теряющий влагу. Нелепый фокус адских владык — будто человек осушал огромного, съеживающегося на глазах, комара с раздувшимся брюхом…
Чертов пропойца, подумала Барбаросса тоскливо, он и без того едва держится на ногах, пальцы дрожат, а глаза теряют осмысленное выражение, точно высыхающие лужи на мостовой. Если переусердствует, чего доброго, свалится без ног, не успев начать работу.
Она даже не сразу заметила, что работа эта уже началась.
Но заметила, что заноза Цинтанаккара, сидящая где-то под селезенкой, как будто бы немного съежилась в размерах. И это показалось ей добрым знаком.
— Сиди и молчи, ведьма, — приказал хозяин, отдуваясь. Он и в самом деле немного пошатывался, щурился, с трудом фокусировал взгляд, но стоило ему взяться за свои неказистые инструменты, как хмель, медленно забирающий его, будто бы утратил силу, — Не упоминай мысленно имен адских владык, не молись, не думай. Когда трубочист принимается чистить трубу, поверь, меньше всего ему нужно, чтобы дом ему при этом помогал…
Он взял амулет из перьев, из которого разве что вши не сыпались, и медленно провел им вокруг головы Барбароссы, пристально вглядываясь невесть во что. Выглядел он в этот момент сосредоточенным, точно хирург, даже пальцы как будто бы перестали дрожать.
Сейчас он найдет затаившегося в ее кишках Цинтанаккара и… Барбаросса на миг представила короткий негромкий хлюп, который обычно раздается, когда давишь ногтем жирную, насосавшуюся крови, пиявку. И пусть этот звук был порожден ее воображением, он оказался так сладок, что на какое-то время она даже перестала дышать, чтобы не мешать работе.
— Хммм, — коротко произнес демонолог, встряхивая перья в пальцах, — Ага…
Барбаросса не знала, что он видит в ее ауре. Не хотела знать. Если этот ублюдок в самом деле имел когда-то патент демонолога и знает свою работу, лучше бы ему сейчас напрячься так, как не напрягался никогда прежде. Цинтанаккар — это не шкодливый дух из трактира, вполне может быть, что с существами, подобными ему, этому демонологу-недоучки прежде и сталкиваться-то не приходилось…
Что, если Цинтанаккар разорвет его?
Барбаросса вспомнила коробку телевокс-аппарата, рванувшую перед ее лицом, точно пороховая бомба. Горящий дровяной сарай, раздираемый на части, трещащую куклу, тлеющую в углу, обмякшего в своей банке гомункула. Ее собственные пальцы, хрустящие, лопающиеся, ломающие друг друга…
Цинтанаккар — это не котенок. Это чудовище, съежившееся до размеров наперстка, но не ставшее от этого менее опасным. Это сам Ад во плоти — крохотная, жгущая ее изнутри частичка Ада. Если демонолог разбудит ее ненароком, обрушив на себя ее гнев…
От демонолога разило брагой так, что ей едва не выжигало глаза, его тучное немытое тело нисколько не маскировало этот запах, напротив, щедро выделяло прочие, благоухающие отнюдь не миррой и сандалом. Еще больше неудобств причинял ей его тучный живот. Похожий на раздувшийся пузырь, он постоянно утыкался в нее то с одной стороны стула, то с другой, заставляя вжиматься в спину до хруста позвонков. Чертов человекоподобный бурдюк на ножках… Мясистый, дряблый, он утыкался в нее всякий раз, когда демонологу приходилось наклоняться над ней, хуже того, по нему ежеминутно проходила короткая злая судорога, отчего он казался Барбароссе не просто сосудом зловонного протухшего жира, а распираемым жизнью пузырем, огромной маткой, готовой выплеснуть наружу свой плод…
Судя по всему, этот пьянчуга страдал отчаянным несварением, и неудивительно — любой живот начнет бунтовать, если вливать в него ведрами пойло, позабыв о насущных потребностях…
Иногда урчание, исходившее от живота, было столь громким, что хозяин, забыв про пасы над головой Барбароссы, вынужден был класть на него руки, бормоча себе под нос:
— Ну тихо ты, тихо… Не мешай… Видишь, работа идет!..
Он вновь брался за какой-то амулет, предназначения которого Барбаросса не знала, и медленно обводил им ее голову, лицо, шею, ключицы…
И если к исходу пятой минуты Барбаросса боялась пошевелиться, вслушиваясь в собственные ощущения, к исходу десятой это уже начало ее утомлять. Только не сведущие в высоких науках недоумки полагают, что ритуалы демонологии вершатся в снопах шипящих искр под грохот адских голосов, но…
— Этот демон… — Барбаросса облизнула губы, ощущая щекотное прикосновение перьев к щеке, — Он опаснее, чем может показаться, он…