— Тихо.
— Но он…
— Молчи, ведьма.
Барбаросса замолчала. Черт, сестрица Барби, может, и считается несдержанной особой, но она не из тех сук, что рвутся учить демонолога как следует делать его работу.
Перья, щекотавшие ей щеку, прошлись над ухом и вдруг резко дернулись, так, что сердце Барбароссы вдруг тяжело ухнуло куда-то вниз, точно оброненное в колодец ведро. Сейчас полыхнет огонь, запахнет паленым мясом, затрещат когти…
Демонолог замер с амулетом в руке, на лице его отразилась растерянность, скрывшая на миг разбухшие поры и красные прожилки, растерянность, смешанная с болью.
— Ах ты дьявол… — пробормотал он, страдальчески морщась, — Что такое, милая? Тебе больно? Страшно? Потерпи немного. Сейчас… Сейчас… Не сердись, моя маленькая, сейчас все будет в порядке… Старый Вольф поможет тебе…
Да, подумала Барбаросса, не размыкая стиснутых зубов, мне чертовски страшно. Но вздумай еще раз назвать меня милой — и тебе самому придется просить заступничества у адских духов!
Правду говорят, что пойло, бесхитростная жидкость, получаемая перегонкой или брожением, по сложности производства несопоставимая даже с самыми простыми алхимическими веществами, на человеческий разум производит ошеломительное воздействие, иной раз более сложное и непредсказуемое, чем самые хитрые декокты. Оно развязывает языки, смягчает незатянувшиеся порезы, облекает мироздание в приятные глазу краски…
А еще некстати кружит голову, завлекая туда совершенно лишние и никчемные мысли, подумала Барбаросса, напрягаясь на стуле. Этот тип накачивался брагой так основательно, что сам уже походил на бурдюк. Может даже, он выпил достаточно, чтобы я, чего доброго, показалась ему красоткой. Если он только попробует потискать меня за грудь или хотя бы положить руку на плечо…
От одной мысли, что эта груда жира, облаченная в лохмотья, смердящая, как живой труп, может прикоснуться к ней дрожащими липкими пальцами она испытала дурноту, которую не испытывала даже глядя на собственные пальцы, рассыпающиеся по мостовой. Только попробуй прикоснуться ко мне, подумала она, только попробуй, херов ты кудесник, и…
Но он и не думал к ней прикасаться. Лишь измученно улыбнулся, прижав ладони к своему судорожно колышущемуся животу.
— Неудачный вечер для работы… — пробормотал он, едва ворочая языком, — Голову крутит. Кишки стонут. Сейчас. Сейчас станет легче. Есть у меня для этого лекарство…
Отложив свои неказистые инструменты, он вновь взял в руки многострадальный мех. Пил он отрывисто, резко, кадык на жирной шее казался судорожно извивающимся под кожей пауком, то опускающимся вниз, то стремящимся вырваться из глотки. Он уже выпил столько, что человеку обычного веса и комплекции хватило бы чтоб допиться до смерти. Однако не только стоял на ногах, но и сохранил дар речи, пусть даже язык его часто осекался…
— Если не выпью, не смогу работать. Ах, дьявол, в иные дни будто бы и спокойно, а в иные так наваливается, что хоть голову себе размозжи… Это все Эбр. Когда Эбр в силу вступает, у меня по всему телу точно гуммозы открываются, и лихорадит отчаянно… Сейчас.
Обычное дело для выпивох. Отец, не опрокинув в себя бутыль дрянного вина, в какой-то момент даже не мог подойти к угольной яме — тяжеленная кочерга, которой он орудовал, дрожала в руках как тростниковая удочка у мальчишки.
Он отложил дрожащей рукой в сторону амулет с перьями, взял со стола три оловянных слитка в форме несимметричных капель и принялся прикладывать их поочередно то к ее вискам, то к затылку. Если Цинтанаккар и ощущал вторжение в свои пределы, то никак этого не выказывал, его острая щепка замерла, никуда не двигаясь, почти не причиняя боли. А ведь прежде сладострастно ерзала, ощущая причиняемые ею мучения, ни минуты не оставалась неподвижной…
Он затаился, вдруг поняла Барбаросса, стараясь не шипеть, когда оловянный слиток, колючий, почти не отполированный, царапал ей кожу. Спрятался внутри меня, точно зайчонок в норе. Не хочет, чтобы его обнаружили. Боится.
— Как давно внутри тебя этот демон?
Барбароссе не потребовалось много времени для ответа. Черт, она и без того ощущала себя часами в человеческой форме, отсчитывающими каждую минуту.
— Четыре с половиной часа.
Демонолог присвистнул. От выпитого щеки его побагровели, дыхание сделалось сиплым, но руки по-прежнему двигались уверенно и размеренно.
— Яйца Вельзевула! Какая точность!
— Четыре с половиной часа, — твердо повторила Барбаросса, — Всего он отвел мне семь.
— До полуночи? Это точно был демон, а не твоя фея-крестная?
— Охерительно смешно.
— И не говори, ведьма… Если сейчас ты писанная красавица, не хотел бы я увидеть тебя после полуночи, когда чары рассеются.
Барбаросса дернулась на стуле, но не вскочила, лишь зашипела сквозь зубы. Если ты думаешь, что в силах уязвить остротой сестрицу Барби после всей той боли, что ей уже довелось за сегодня вынести, ты чертовски большого мнения о себе, господин демонолог из крысиной дыры…
— Это не обычный демон, — произнесла она сквозь зубы, — Он грызет меня изнутри. Отъедает по кусочку.
— Вот как.
— Это не шутка. Посмотри на мои чертовы пальцы. Это он сделал.
Демонолог без всякого интереса скользнул взглядом по ее культям, лежащим на подлокотниках. Ну конечно, под слоем грязного тряпья, которым она перевязала свои увечные руки, он едва ли мог оценить следы знакомства с Цинтанаккаром. Мало ли тупых сук разбивают себе по неопытности кулаки о чужие челюсти и лбы…
— Ну и как зовут твоего демона? — осведомился он с непонятной усмешкой.
— Цинтанаккар.
— Никогда не слышал такого имени.
— Это не здешний демон. Он из Сиама.
— Сиама? Да будет тебе известно, ведьма, Сиам расположен на другой стороне света. Ну и как он прибыл в Броккенбург, скажи на милость? В ящике с фруктами?
— Не думаю.
— Или ты сама слетала в Сиам? Если так, мне стоило взять с тебя побольше, видать, в твоих карманах водится больше, чем жалкий талер…
— Это случилось не вчера… черт! — Барбаросса дернулась, когда оловянный слиток, ползущий по ее лбу, чувствительно задел веко, — Его изловили во время Сиамской войны и…
— Сиамской войны, значит, — демонолог звучно рыгнул, выпустив в затхлый воздух «кабинета» порцию едкого зловония, и взял со стола новый инструмент, похожий на крошечную астролябию, — Прелестно. Не слишком ли ты юна, чтоб принимать в ней участие, ведьма? Сиамская война закончилась в семьдесят пятом, сколько тебе тогда было? Лет пять? Шесть? Черт возьми, наверно непросто было такой малютке управляться со стременами и с мушкетом!
Дьявол. Пытаясь соединить воедино кусочки своей паршивой истории, Барбаросса ощутила досаду. Если она расскажет про Сиам, придется рассказывать и про старика фон Лееба, а также, верно, про гомункула — иначе каким образом она бы про это узнала? Черт, она никогда не умела складно брехать — как Саркома или Холера. Пытаясь спрятать от прозорливого демонолога одну часть истории, она выпячивала на свет другую, тоже чертовски неприглядную.
Досадно, нет рядом Лжеца. Этот хитрец мог бы шепотом подсказывать ей нужные слова, уж ему-то не занимать ловкости и сообразительности. Он мог бы…
Заткнись, приказала себе Барбаросса. Последний, кто тебе нужен, это твой приятель-гомункул. Он потому и предпочел остаться снаружи, что слишком дорожит своими грязными мыслишками, боится, что те выплывут наружу. Иди знай, что там хранится, какие паскудные секретики и хитрые козни…
— В чьей свите он пребывает?
— Не знаю.
— Он говорит с тобой?
— Иногда, — неохотно отозвалась Барбаросса, — Но я ни хера не понимаю по-сиамски.
— Голова не кружится? Не бывает во рту привкуса жести? Холод не донимает?
— Нет.
— Какие-то странные желания? Кататься кувырком, есть песок? Расчесывать ногтями кожу?
— Н-нет.
Вопросы следовали один за другим, даром что язык у него уже основательно заплетался. Дурацкие вопросы, на которые она вынуждена была отвечать отрицательно. Нет, Цинтанаккар не вызывает у нее зуда в подмышках. Не насвистывает во время ходьбы. Не пытается затащить в воду…