Она же лишилась всех своих преимуществ.
Нет больше Лжеца, хитрого выблядка, служившего ей голосом разума.
Нет Котейшества, легкомысленной, но мудрой не по годам ведьмы, обожающей театр и тянучки, в руках которой сосредоточены немалые силы Ада.
Нет помощи ковена — не после того, что она натворила за сегодняшний день, закончив его сожженным дровяным сараем.
Нет наставницы Панди — давно изгнила на заднем дворе чужого дома, не удостоившись даже могильной плиты.
Нет даже собственных кулаков, служивших долгие годы ей защитницами.
Ни хера нет, кроме обжигающей тоски, запертой в груди, да осторожного шевеления голодного Цинтанаккара в правом подреберье.
Барбаросса в который раз взглянула на вырезанную ножом надпись, будто та, повинуясь хрен знает каким чарам, могла вдруг изменить свои черты. Будто угловатые, резко очерченные буквы могут сгладится, образовав какую-нибудь другую надпись,
«Ты такая душка, сестрица Барби! Давай дружить! Любишь баварский крем?»
Буквы не изменились ни на волос. Смысл, укрывающийся за ним, не обрел ясности.
«Хексенкессель». Кратко и четко, как приговор.
Ты будешь очень глупой девочкой, если отправишься туда, Барби. По правде сказать, ты будешь самой тупой шлюхой в Броккенбурге, а ведь тысячи оторв столетиями кромсали друг друга за право присвоить себе этот титул. Отправившись туда, ты окажешься в их когтях — беззащитной, беспомощной, безответной — как те крысы, на которых ты когда-то охотилась по указке Котти…
Плюнь на гомункула.
Он выскользнул из твоих раздробленных пальцев и укатился прочь. Может, бляди-«сестрицы» в самом деле сварят из него похлебку или смеху ради швырнут вниз со шпиля «Хексенкесселя». Успеет ли Лжец что-нибудь сострить напоследок, прежде чем превратится в липкую розовую кляксу с глазурью из стеклянной крошки?..
Сорок четыре трахнутых демона и развороченный анус архивладыки Белиала!
Это уже не твоя забота, Барби, одернула она сама себя. Твои заботы кончились, милочка. Отправляйся в какой-нибудь унтерштадский трактир и надерись там до смерти, вот и все, что ты можешь сделать. Залейся по самое горло, чтобы не чувствовать боли и ужаса — может, даже не придешь в рассудок через три часа, когда Цинтанаккар потащит твое извивающееся агонизирующее тело в дом на Репейниковой улице…
Подумай, прошептала ночь, прижимаясь к ней тяжелой и липкой тенью, точно старым мокрым плащом, три часа — немалый срок для суки, которая прожила на свете семнадцать лет, чтобы вспомнить все подвиги и прегрешения. Потом будет смерть. Не лучшая из возможных, не такая, как ты себе воображала — на рассветной синеве, с пальцами, коченеющими на гарде рапиры, с хрипом врага, скорчившегося у твоих ног… Смерть будет болезненная, паскудная и глупая. Но ты, по крайней мере, не покроешь себя позором, не превратишься в мертвое чудовище, которое терзают на потеху толпе. Просто исчезнешь — как исчезают все затянувшиеся кошмары, потерявшие смысл существования — как исчезла Панди.
«Батальерки» будут разыскивать тебя еще пару недель, а после сложат наспех сляпанную легенду о том, что ты погибла где-то в ночных переулках с ножом в руках, сделавшись жертвой своего алчного нрава, с которым так и не смогла совладать. Не тянет на хороший миннезанг, но какое-то время броккенбургские ветра еще будут трепать твое имя. Ну а Котти… Должно быть, еще долгое время она будет утешать себя мыслью о том, что сестрица Барби не погибла, а попросту сбежала из Броккенбурга. Вернулась в свой Кверфурт, чертов медвежий угол, смердящий углем и дрянным пойлом. Единожды в жизни проявила не свойственное ей обычно благоразумие…
Впрочем, она не будет истязать себя такими мыслями слишком долго. В Броккенбурге год — это целая эпоха, за которую может смениться все вокруг. За год мокрощелки превращаются в мудрых ведьм, обеты и любовные клятвы теряют силу, многие вещи становятся иными и обретают новые смыслы. Наверняка уже через полгода у нее будет новая подруга — куда более подходящая ей, благоразумная, предупредительная, соображающая в адских науках и в театре, спокойная, с изысканным вкусом и безупречно одетая, может даже, умеющая сносно танцевать…
Барбаросса яростной тенью метнулась наперерез спешащему по улице прохожему. Это была ведьма в поношенном бархатном колете, в шапочке с пучком перьев и тростью, внутри которой наверняка укрывалась неказистая тонкая шпажонка. Как бы то ни было, увидев чудовище с лицом, на котором словно демоны упражнялись в скорняжьем ремесле, она даже не попыталась схватиться за оружие, лишь вжалась в стену, беспомощно выставив перед собой ладони.
— Время! — рявкнула ей в лицо Барбаросса, — Который час?
Дрожащими пальцами, та вытащила из карманчика дешевый хронометр со стареньким перхающим демоном.
— Почти восемь, — пролепетала она.
— Точнее!
— Б-без десяти восемь! Если вам нужны деньги, сударыня, я…
Ее дрожащие пальцы впились в изящный кошелечек, расшитый дешевой канителью, похожий на те, что шьют себе обычно дети, воображая себя взрослыми. Судя по всему, он не хранил в себе многих богатств, скорее всего, был набит ватой для объема. Плевать. Все равно у нее не было пальцев, чтобы его развязать.
— В пизду себе сунь свой кошель, — зло бросила Барбаросса, — Мне нужно время. Все время, что только есть в этом блядском мире!
Восемь часов вечера без десяти минут. Часы Цинтонаккара идут безупречно и точно, можно не сомневаться, и бить они начнут через…
Через полчаса, мгновенно определила Барбаросса. Через полчаса они беззвучно пробьют — и я лишусь еще какого-нибудь кусочка своего тела. Полчаса — это охерительно мало даже чтобы поковыряться в жопе или поужинать, но мне придется за это время успеть уйму всего. Чертову уйму, иначе и не скажешь…
Она шагнула на проезжую часть, размахивая руками над головой. Фонари идущего полным ходом аутовагена ослепили ее на миг, ударив грязно-желтым светом в лицо, но не заставили отступить даже на шаг. Судя по горящей масляной плошке на крыше экипажа, это был извозчик, колесящий в поисках клиентов по улочкам Миттельштадта, а не какой-нибудь лихач, несущийся на свидание с красоткой или солидный магистратский чин, которому украдкой отсасывает его секретарь. Тем лучше.
Аутоваген вильнул у нее перед носом, выворачивая на тротуар, в тяжелой стальной бочке исступленно взвыли заточенные внутри демоны — то ли ощутив в ней ведьму, то ли охваченные желанием растерзать самонадеянного пешехода.
— Куда прешь под колеса, гнида! Жить надоело?..
Едва лишь увидев ее лицо в свете фонарей, он осекся, да так и замер на козлах, выпучив глаза. Видно, уже пытался вспомнить, куда сунул заряженный дробью мушкетон, который держал против грабителей, и успеет ли взвести курок. Барбаросса мимоходом ухмыльнулась ему в лицо, забираясь в кузов. Пропахший сапожным варом и кошачьей мочой, полный острых углов и трухлявых дребезжащих деталей, он был столь тесен, что на миг показался Барбароссе не пассажирским отсеком, а затхлым неудобным футляром для хранения человеческого тела. Чем-то сродни стеклянной банке, в которой изнывал крошечный гомункул.
Плевать, подумала она. Сестрица Барби никогда не была привередливым пассажиром. Нет, она не станет ждать более удобный экипаж. И плевать на те синяки, что заработает ее жопа за время дороги. Если она не успеет то, что намечено, или где-то ошибется, можно не сомневаться, ее душа отправится в Ад первым классом…
— Чего стоишь? Трогай! — крикнула она извозчику, все еще возящемуся с дорожным ящиком в поисках мушкетона, — Если успеем за пять минут, получишь талер сверху!
Извозчик, перестав возиться, усмехнулся и покорно положил руки на рычаги. Ощутив это прикосновение, запертые демоны взревели разом, будто их окатило святой водой, рессоры под днищем экипажа тревожно заскрипели, едва не перетирая друг друга, колеса натужно нехотя завертелись.
— Куда вам… госпожа ведьма?
Барбаросса ухмыльнулась, хоть и знала, что ни извозчик, ни одна живая душа в Броккенбурге не разглядят этой ухмылки. И хер с ней. Если эта улыбка и предназначалась кому-то кроме нее самой, так это адским владыкам. Единственное подношение, которое она может им предложить — улыбка ведьмы, отправляющейся на резню.