зубчатых арок и стрельчатых окон.
Наконечник копья, подумала Барбаросса, облизав губы, собираясь с силами, чтобы сделать шаг. Будто всемогущий адский владыка всадил в землю свою чудовищную пику, выточенную из кости мертвого божества, обломил ее и ушел, позволив наконечнику остаться в ране. Только закрыть эту рану не смогут даже за сотни лет…
«Хексенкессель». «Ведьмин котел». Концентрированное средоточие всех возможных грехов в одном исполинском кипящем чане. Ухо еще не разбирало мелодии в отрывистых приглушенных ритмах, исходящих от него, но звуки «Хексенкесселя» уже проникали в кровь. Горячие, нетерпеливые, они будоражили уставшее тело, наполняя его колючей злой радостью. Упоительно сладко ныли где-то в ключицах и в паху…
— Госпожа ведьма! — возница выразительно постучал пальцем по открытой ладони, — Полагается с вас.
— Что?
— Два талера.
— Два талера за четверть мейле? — Барбаросса зло сплюнула на колесо его никчемного экипажа, — Не обнаглел ли ты? Небось, с родного папеньки бы шкуру содрал и перчатки из нее сшил, чтоб руки зимой не мерзли? Может, тебе еще уши архивладыки Валефора в придачу? Катись нахер, понял?
Возница насупился, вытаращив на нее глаза.
Левый был обычным, помутневшим от времени, ничем не примечательным, зато на правом обнаружилась такая роскошная лучевая катаракта, что Барбаросса едва не испустила завистливый вздох. Хорошая штука, и выдержанная — прекрасный ингредиент для многих ведьминских рецептов. Ей самой без нужды, но в этом городе есть много мест, где за такой глаз могут не торгуясь выложить хороший полновесный гульден.
— Ты не наглей, ведьма! Не наглей! На всех парах мчал, демоны едва друг дружку не сожрали… Я тебе живо это… в магистрат. Ишь, морда гадюшная, порченная… Ничего, у господина Тоттерфиша с такими не церемонятся!
Барбаросса украдкой вздохнула. В другое время, будь при ней острый нож и небольшой запас времени, она обязательно задержалась, чтоб предложить незадачливому вознице сделку — весьма заманчивую с ее точки зрения. Но сейчас, будучи стесненной обстоятельствами…
— Уебывай, — буркнула она, отворачиваясь, — Можешь отсосать сам себе за углом, только не забудь принести мне четыре гроша сдачи!
— Ах ты… Шкура дроченая… Ничего, сейчас… Сейчас проверим…
Бросив рычаги, он принялся обеими руками копаться в дорожном ящике, знать, вспомнил про свой чертов мушкетон или что там у него…
Барбаросса резко подняла руку перед лицом — как поднимают их ведьмы на сцене, намереваясь щелкнуть пальцами, чтобы из-за кулис высыпали перепачканные сажей визжащие и улюлюкающие мальчишки с трещотками, изображающие демонов. Она видела достаточно много пьес, чтобы знать, как это делается.
Ее бедные размозженные пальцы не были способны вытащить и соплю из носа, не то что щелкнуть, но под слоем грязных бинтов, разглядеть это было бы непросто даже человеку с ясными и зоркими глазами.
— Гавриэль! Хоместор! Dementium, komdu með svínin! Именем тридцать черных копий и красного змия! Властью Аэромона Безногого! Оторвите этому выблядку хер и заставьте его съесть прямо здесь!..
Возница всхлипнул и налег всем телом на рычаги — так, будто перед ним распахнулась адская дверь. Демоны в аутовагене взвыли на тысячу голосов, видно, усеянные сигилами рычаги немилосердно обожгли их, принуждая к послушанию. Лязгая колесами по брусчатке, покачиваясь, аутоваген стремительно развернулся и понесся прочь с такой скоростью, что опасно загудели колеса, а прохожие, чертыхаясь, отскакивали прочь с его пути.
Барбаросса усмехнулась, глядя ему вслед. Профессор Кесселер редко использовал возможность похвалить сестрицу Барби за прилежание в учебе — начистоту говоря, он ни разу не использовал эту возможность за все три года — но сейчас, надо думать, нашел бы для нее теплое слово.
Сплюнув сквозь зубы, Барбаросса повернулась лицом к «Хексенкесселю».
Кажется, он узнал ее. По крайней мере, на миг ей показалось, что тяжелые ритмы клавесина, доносящиеся изнутри, сделались быстрее и громче. Старые ритмы, которые она не слышала уже тысячу лет. Древние, как сама жизнь и такие же злые.
— Черт, — пробормотала она, — А я думала, что уже старовата для танцулек…
Вблизи «Хексенкессель» напоминал осажденный воинством Тилли Магдебург, разве что бурлящая у его стен толпа не тащила на себе осадных машин и штурмовых лестниц, лишь бессильно клокотала, обтекая его внешние стены со всех сторон. Сверху ее угощали не горячей смолой и болтами, как в старые добрые времена, а лишь зловонным пометом — вьющиеся над «Хексенкесселем» гарпии никак не могли упустить такой роскошной возможности поразвлечься.
Визжа и изрыгая нечленораздельные возгласы, служащие им ругательствами, они пикировали на толпу, точно коршуны, извергая на головы и спины содержимое своих клоак. Всякий раз, когда выстрел приходился цель, они взмывали вверх, восторженно хохоча, но далеко не для каждой из них этот маневр проходил удачно. Время от времени то одна то другая, забыв про осторожность, опускались слишком низко над толпой. Расплата следовала незамедлительно. Короткая вспышка, треск — и зазевавшаяся крылатая воительница превращалась в пучок тлеющих перьев и парящую в воздухе угольную взвесь. Ведьмы тоже умели играть в эту игру.
Поговаривали, «Хексенкессель» возводил тот же человек, что некогда проектировал Вильхельмштайн. Херня, конечно, тем более, что острый шпиль «Хексенкесселя» ничем не напоминал знакомые Барбароссе крепостные громады, но стены, которыми он был окружен, и верно чем-то напоминали крепостные. Не очень высокие, в два полных саксонских клафтера, но мощные, щедро усаженные по верху ржавыми гвоздями и битым стеклом, они живо отбивали у самых настырных и хитрых сук соблазн пробраться на танцы бесплатно.
Ворота были всего одни, неудивительно, что там и крутился настоящий водоворот из человеческих тел, грозящий переломать все кости в теле. Богатые сучки презрительно кидали монеты в шляпу, бедные лебезили, увещевали, скулили и задирали юбчонки. Барбаросса ухмыльнулась, приближаясь к воротам быстрым уверенным шагом. В этом городе есть вещи, которые не меняются, которые адскими владыками навеки оставлены в неизменном из века в век состоянии.
Черт, народу сегодня изрядно, несмотря на ранний для танцулек час. Но еще не так много, как будет ближе к полуночи, когда все скучающие суки в этом городе, не нашедшие себе занятия, стянутся сюда, чтоб усладить свои уши и чресла…
Она врезалась в толпу плечом, оберегая переломанные руки, но все равно вынуждена была барахтаться в ней несколько минут, прежде чем сумела приблизиться к воротам. Толпа, окружившая «Хексенкессель», была неоднородной. Состоящая по большей части из щебечущих девичьих стаек, стягивающихся ко входу и оживленно гомонящих, местами она напоминала негустой подлесок, через который можно протиснуться лишь надавив немного плечом, но иногда делалась плотна как настоящая дубовая чаща — без топора не пробраться.
Барбаросса охотно использовала и ругательства и ухмылки — благодарение архивладыке Белиалу, обыкновенно этого хватало, ей почти не приходилось пускать в ход башмаки. Узнав ее, хихикающие сучки, стреляющие глазками и кокетливо оправляющие пышные воротники на тощих грязных шеях, спешили убраться с ее пути, боязливо отводя глаза.
Знали. Чувствовали. Понимали.
Если сестрица Барби из «Сучьей Баталии» заявилась на танцульки, да еще одна, да еще рычащая себе под нос, как рассерженный демон, едва не роющая копытом землю, не требуется быть специалисткой по гаруспику, раскладывающей на глиняной доске парные внутренности корчащейся в предсмертных судорогах козы, чтобы понять — эта фройляйн явилась сюда не для того, чтобы выпить стакан вина и сплясать аллеманду. Чутье юных хищниц, более тонко устроенное, чем чутье голодных куниц, подсказывало им — вполне возможно, скоро здесь запахнет кровью, и лучше бы убраться в сторону, чтобы эта кровь не оказалась их собственной и не испачкала, чего доброго, нарядные туалеты…