Просто ты доподлинно знаешь одну вещь — сколько похоти бы ни было растворено в липком воздухе «Хексенкесселя», на твою долю не достанется ни одной щепотки. Никто в клокочущей толпе, медленно заводящейся от тяжело гремящих ритмов клавесина, не подойдет к тебе, чтобы, смущенно улыбнувшись, пригласить на танец, будь то исполненная важности лебединая павана или разнузданная, похожая на драку в переулке, гальярда. Никто не пошлет тебе украдкой воздушного поцелуя, беззвучного, как резвящийся демон и сокрушительного, как выпущенная из мушкета пуля. Никто не прикоснется несмело к твоему рукаву, не возьмет за руку, чтоб увести за собой туда, где клокочут страсти и льется вино, где девочки, которым предначертано стать ведьмами, уединившись друг с другом, пробуют впервые некоторые вещи. Пробуют несмело, на двоих, точно это украденная в лавке бутылка вина, самые разные девочки — умные девочки, хитрые девочки, робкие девочки, дерзкие девочки…
Барбаросса тяжело мотнула головой. Она никогда не искала развлечений такого рода — ну, если забыть о временах Шабаша, когда ей просто приходилось делать некоторые вещи, чтобы держать в подчинении свору голодных оторв. Но после, вырвавшись на свободу, подчиненная лишь себе и своему ковену, она никогда не возвращалась к этим грешкам — и не чувствовала позывов. Ну уж нахер.
Похоть, может, чертовски изобретательный грех, дающий многие новые ощущения, но он, как многие адские зелья, коварен и губителен для невоздержанных. Похоть развращает, размягчает душу, делает тебя податливой и слабой. Сучки, которые вместо того, чтоб упражняться с ножом и отмычками, зажимаются друг с другом по углам, никогда не станут ведьмами — их слабые дрожащие пальцы, ловкие язычки и фривольные татуировки ничуть не помогут им на улице. А вот хороший кистень…
«Не увлекайся этим делом, Красотка, — как-то раз сказала ей Панди, выбираясь на рассвете из унтерштадского борделя, вымотанная настолько, что вынуждена была нести сапоги на плече, — Когда хорошенькая сучка строит тебе глазки, не будет беды, если ты потратишь полчаса на исследование ее брэ и всякие милые глупости. Но никогда не увлекайся этой хренью всерьез, если хочешь сохранить голову на плечах. Почему? Любовь губит ведьм, Красотка. Это так же верно, как то, что Ад сделан из раскаленной серы и огня. Если уж зудит между ног, послушай доброго совета, подыщи себе хороший хер, а заодно то, к чему он крепится — мужчину. Но никогда не увлекайся кисками. Эта дрянь быстро превращает ведьму в истекающего соплями слизняка, беспомощного перед адскими фокусами. Впрочем… Ты, наверно, не очень по любовным делам, да, Красотка? Я имею в виду, уж с твоей-то мордашкой…»
Да, подумала Барбаросса, озираясь, адским владыкам было угодно избавить сестрицу Барби от многих хлопот и тревог, связанных с любовными делишками — превратив ее лицо в скверно пропечённый пирог. Ее никогда не приглашали на свидания, она не была гостьей на устраиваемых многими ковенами оргиях, ей не писали стихов и не назначали украдкой встреч. Благодарение Аду — она была избавлена от необходимости тратить время таким паршивым образом. Жаль только, она не удосужилась потратить его на учебу или распорядиться им каким-нибудь мудрым образом…
Ха! Если бы сестрица Барби за семнадцать лет своей жизни хотя бы раз проявила благоразумие, все гарпии Броккенбурга слетелись бы поглазеть на такое чудо!..
Барбаросса рявкнула на группку сучек в блестящих юбчонках, весело щебечущих у нее на пути — и те испуганно прыснули в стороны, точно перепуганная мошкара.
Завтра эти сучки будут сидеть на жестких скамьях в лекционной зале и, строя из себя паинек, впитывать знания об устройстве Ада и адских науках. Но сейчас… Сейчас они злы, веселы, пьяны и требовательны. Они ждут возможности насытить свою душу до предела, зная, что каждая из них может не пережить следующего дня. И похоть у них злая, нетерпеливая, требовательная, точно у голодных волчиц. В «Хексенкесселе» редко флиртуют и держатся за ручку, здесь происходит случка — жадная, быстрая, исполненная обжигающей, как адские ручьи, страсти. Нетерпеливое беспорядочное спаривание озлобленных на весь мир парий, больше похожее на неистовую схватку, несмотря на те неумелые ласки, которым они награждают друг друга, и трогательные слова, которые шепчут на ухо…
Звери. Похотливые животные. Адские исчадия, любовь которых так же смертоносна и опасна, как ненависть…
Барбаросса шикнула сама на себя, заставив стиснуть зубы и сосредоточиться. Перестать обращать внимание на экстравагантные тряпки, которыми щеголяли здешние сучки и прически, от которых ее иной раз подмывало сплюнуть. Ты здесь не для этого, сестрица. Ты ищешь не развлечений и не сучку на ночь, ты ищешь пиздорванок из «Сестер Агонии». И лучше бы тебе разуть глаза посильнее, чтоб они не нашли тебя первыми.
Были и такие, что украдкой хихикали у нее за спиной, тыча друг дружку локтями. И верно, она выглядела совсем не так, как одеваются хорошие девочки, собираясь на танцы — изваленный в грязи и побывавший в пламени дублет почти лишившийся пуговиц, топорщащаяся грязной рогожей рубаха с заскорузлым от пота воротом, такие же грязные бриджи… Черт, в старые времена ведьмы, должно быть, более пристойно выглядели, отправляясь на костер, чем она этим вечером!
Барбаросса привычно ухмыльнулась, ловя на себе чужие взгляды.
В отличие от ехидных замечаний Лжеца, эти взгляды не были достаточно остры, чтобы пронзить ее закаленную и порядком обожженную шкуру.
Черт, подумала она с мысленным смешком, таким же колючим, как когти Цинтанаккара, медленно раздирающие ее печенку, возможно, крошка Барби в самом деле немного неправа, явившись на танцульки в таком виде. Некоторые традиции Броккенбурга никчемны, глупы или не стоят даже тех салфеток, на которых они записаны. Другие так стары и запутанны, что забыты даже фригидными суками из Большого Круга. Но есть среди них и те, которые по какой-то причине пользуются уважением сук Броккенбурга. Одна из них гласит — ты можешь истекать кровью из распоротого рапирой брюха, ты можешь визжать от боли, ты можешь хлюпать размозжённым носом и зиять выбитыми зубами, но отправляясь на танцы в «Хексенкессель», будь добра выглядеть достойно ведьмы. Надень лучшее, что у тебя есть, нацепи шпоры, если носишь их, приведи в порядок волосы и лицо.
Барбаросса вновь ухмыльнулась — в этот раз сама себе.
Наверно, так ей и стоило поступить. Как бы она ни спешила, выкроить минутку, забежать в Малый Замок за пудрой, губной помадой, сажей и чем там еще мажут себе мордашки все эти юные потаскухи из ковенов, воображающие себя великими искусительницами. Свистнуть младших сестер, чтоб те согрели в лохани воды, выкупаться, потом завить волосы на этакий блядский манер, как сейчас носят, отполировать свечным воском ногти. Ради такого случая можно было бы даже нацепить платье. Какую-нибудь этакую розовую дрянь с тугим, по нынешней моде, корсетом. У нее самой никогда не было платья, но наверняка в шкафу у Холеры или Ламии сыскалось бы что-то пристойное…
Конечно, это потребовало бы некоторого времени, но наверняка монсеньор Цинтанаккар отнесся бы к этому с пониманием — у девушки может не хватать чертовых пальцев или зубов или половины требухи в брюхе, но она должна хорошо выглядеть, отправляясь вечером на танцы!
Продираясь сквозь толпу, Барбаросса едва не зашлась от смеха, представив себя одетой на такой манер. Старина Панди, наверно, обоссалась бы от смеха, увидев ее. Черт, Панди и сама была мастерицей уничтожать любые традиции и правила. Как-то раз, два года назад, в канун Биикебрененна, она явилась в «Хексенкессель» в чем мать родила, перемазанная печной сажей, с обрывком рыбацкой сети на плечах вместо манто, с жестяной короной на голове — и никто не осмелился ей даже слова сказать. Плясала до рассвета как сам Сатана, рассадив в кровь пятки, вылакала полдюжины бутылок вина, пересосалась с десятком хорошеньких прелестниц, затем, пьяная до полусмерти, взгромоздилась на какой-то карниз, упала с него, едва не свернув себе шею, полезла в драку, своротила кому-то нос или два. Потребовалось десять ведьм, чтобы ее, завывающую, сквернословящую и хохочущую, удалось кое-как связать и вытащить за пределы «Хексенкесселя», а судачили об этом еще неделю. И это была далеко не самая горячая из ее выходок.