Панди Броккенбург прощал многие выходки, даже такие, за которые более молодая сука могла бы угодить под суд Старшего Круга или получить нож в бок. Не потому, что она свято чтила ведьминские традиции — старина Панди срать хотела на все традиции, правила и порядки, кем бы они ни были писаны. Потому, что она своей дерзостью, яростью и пылом символизировала Ад с его энергиями куда лучше, чем все ветхие трехсотлетние традиции Броккенбурга. Она и была Адом, подумала Барбаросса, маленьким, но очень горячим угольком адского пламени, отскочившим от него, неистово дымящим, способным прожечь дыру в любой руке, которая неосторожно к нему протянется…
— Два гроша, сударыня, — сказал кособокий горбун, не поднимая на нее глаз. Его стеклянные пальцы ловко перебирали монеты, издавая легкий гул.
Барбаросса ухмыльнулась.
— Какая досада, Альбрехт, я не захватила с собой серебра. Но я могу заплатить неприятностями. У меня их с собой гораздо больше, чем на два гроша. Уверен, что сможешь отсчитать мне сдачи?
Горбун поднял на нее взгляд. Стеклянные пальцы, раскладывающие по столу монеты, впервые ошиблись — задев ларец, издали протяжённый гул — такой бывает, если невнимательная хозяйка, протирая сервиз, коснется невзначай супницей буфета.
— Барби. Я думал, черти в Преисподней давно грызут твои кости.
— От моего горького мяса у них случилось несварение, так что они вышвырнули меня обратно в Броккенбург.
— Ты уверена, что они не успели полакомиться твоим лицом? Выглядит оно еще паскуднее, чем прежде.
— Ты всегда был галантным кавалером, Альбрехт.
Пальцы горбуна сжали медный крейцер, издав неприятный звук — точно кто-то провел гвоздем по оконному стеклу.
— А ты — бешенной сукой, Барби. Если ты собираешь выкинуть что-нибудь дурное этой ночью…
Она улыбнулась.
— Ничего такого. Поболтаю с подругами, выпью немного вина, потанцую. Ты же знаешь, как мы, девочки, привыкли расслабляться.
— Ты не девочка. Ты адское отродье, которое стоило бы удавить в колыбели.
— Но тебе всегда нравилась моя улыбка.
Горбун мотнул головой по направлению к воротам.
— Проходи.
Шипение завистливых сук из толпы напоминало шуршание роскошного мехового палантина на плечах. Барбаросса скользнула в щель, не скрывая усмешки. Черт возьми, если проклятая гора Броккен еще стоит на своем месте, отравляя небо над собой, если еще не провалилась в тартарары вместе со всем грузом грехов, похоти, паршивых чар и неуемных амбиций, то только потому, что она зиждится на хребтах таких мудрых и здравомыслящих людей, как Альбрехт!
Только за воротами, очутившись на территории «Хексенкесселя», Барбаросса смогла перевести дыхание. Она провела в сучьей стае разодетых куколок всего несколько минут, но этого хватило, чтобы она провонялась миазмами чужих духов и пота. И если бы только ими… Барбаросса уже ощущала, как зудит шея. Кажется, этих минут хватило прелестным куколкам, чтобы щедро поделится с ней пудрой со своих причесок. И хорошо бы это была просто пудра, а не пудра с блохами…
Блохи — это совсем скверно. Когда сестры-«батальерки» начинают чесаться, как бродячие псицы, жизнь в Малом Замке делается совсем невыносимой. Гаста грозится обкорнать всех кухонным ножом, сестры орут друг на друга, Кандида, Острица и Шустра, сбиваясь с ног, таскают дрова чтоб разогреть воду в лохани, носятся по лестницам с охапками шмоток старших сестер на головах, гремят жестяными ковшами…
Ладно, подумала Барбаросса, оглядываясь, возможно сейчас у меня есть проблемы посерьезнее вшей.
У ворот «Хексенкесселя» ее как будто бы никто не ждал. По крайней мере, ей не бросилась в глаза красная ковровая дорожка, которую расстилают обыкновенно магистратские евнухи к приходу важных гостей, как и табличка «Приветствуем сестрицу Барби, самую скудоумную суку на свете». Черт. Немного странно, как будто?
«Сестрички» сами назначили ей свидание в «Хексенкесселе», но что-то не видно, чтобы они спешили ее встретить, как это водится между подругами. Выжидают, затерявшись в толпе? Пристально наблюдают за ней, держа украдкой обнаженные ножи? Ну, с ножами это, конечно, ерунда, они не посмеют нападать в открытую при такой прорве свидетелей, но держаться стоит начеку, это уж наверняка.
Пространство, обрамлявшее «Хексенкессель», звалось «Хексенгартен», Ведьмин Сад, но Барбаросса не могла припомнить, чтоб кто-то из броккенбургских девчонок именовал его иначе чем Венерина Плешь. Чертовски подходящее название для огромного серого пустыря, покрытого выжженной землей и редкими колючими деревцами, сморщившимися от едкого магического испарения, в самом деле похожий на дряблый морщинистый лобок сорокалетней старухи. Тем больше группки ведьм, бесцельно снующие по нему, беспокойно крутящиеся по углам, переминающиеся у входа, напоминали стайки беспокойных блох.
Несмотря на то, что все эти разодетые в кружева шалавы явились в «Хексенкессель» чтобы потанцевать, зачастую именно на Ведьминой Плеши, служащей ему подворьем, происходили все самые интересные события вечера. Здесь без утайки распивали украденное в лавке вино, чтоб разгорячить кровь перед танцульками. Здесь прихорашивались перед тем, как зайти внутрь, помогая друг другу с платьями и прическами. Здесь по-быстрому перекидывали в карты, чтобы определить кавалера. Здесь делились зельями, тайком сваренными в алхимических лабораториях и торопливо глотали сладкий опиумный дым из передаваемых по кругу трубок.
Некоторые чертовки, кажется, приходили в «Хексенкессель» не для того, чтоб подрыгаться под музыку, а только чтобы погулять по Ведьминой Плеши, исполнив немудреные здешние ритуалы. Неудивительно, что здесь в любое время было полно народу. Благодарение адским владыкам, здесь по крайней мере не было того столпотворения, что царило перед воротами — здешние сучки не липли в единое целое, а межевались небольшими стайками, точно благородные дамы на балу.
Барбаросса двинулась против часовой стрелки, обходя возникающие на ее пути группки, сама стараясь держаться самых неосвещенных мест. Площадь перед «Хексенкесселем» бурлила, быстро наполняясь людьми, легко втягивая в себе и переваривая в своем чреве все новые и новые десятки беспокойных сук. Некоторые прибывшие сразу направлялись внутрь, притягиваемые злыми рокочущими ритмами клавесина и тонкими тревожными вскриками флейт, другие подобно самой Барбароссе принимались кружить вокруг — высматривали подруг и приятельниц, искали компанию или кавалера на вечер.
Многие спешили зарядиться перед танцульками, пуская по кругу распространяющие едкий душок трубки и неумело набитые самокрутки. Барбаросса лишь морщила нос, проходя мимо. Дурман пах терпко и сухо, как прошлогоднее сено, белладонна отдавала чем-то нежным и ядовитым, похожим на гниющую мяту, от опиума несло дешевым медом и бурьяном. Знакомые запахи — в свой первый год в Броккенбурге она сама перепробовала до черта самой разной дряни, от безобидных цветочков, растущих у подножья горы, до тех порошков, что суки из «Общества Цикуты Благостной» тайно продают в крохотных склянках. Херня это все. Только об этом не знают давящиеся дымом суки, судорожно кашляющие и стучащие друг друга по спинам. Наглотавшись ядовитого дыма, этой ночью они будут плясать так, как не плясали никогда в жизни, рычать от удовольствия, стонать в пароксизмах блаженства, неистово сношаться друг с другом, точно демоны, но утром… Утром они будут ощущать себя так, словно с них заживо сняли кожу и намазали раскаленным варом. И хер с ними. Тупые прошмандовки, готовые жадно сожрать каждый кусок, который им подносит Броккенбург, заслуживают каждой минуты своих мучений.
Более здравомыслящие или менее богатые суки довольствовались вином. Винных бутылок вокруг мелькало так много, что их блеск зачастую затмевал блеск фальшивых драгоценностей, украсивших изысканные туалеты и прически. Некоторые утоляли жажду так жадно, что насосались еще до начала — эти хихикали, поправляя друг другу корсеты, или бродили вокруг, пошатываясь, трогательно поддерживая друг друга под руку. Эти, наверно, не доберутся до танцев — обблюют друг дружку и свалятся в ближайшей канаве…