Лица вокруг попадались все больше незнакомые. Юные, накрашенные в подражание придворным дамам, великосветским шлюхам и театральным дивам, лоснящиеся румянами, неумело покрытые пудрой, призванные вызывать похоть и вожделение, они скорее вызывали смех — Барбаросса иной раз вынуждена была отворачиваться, чтобы не прыснуть. Роковые красотки, еще недавно игравшие в куклы, уверенные в том, что могут разжиться всеми богатствами Ада, стоит только раздвинуть ноги — вы даже не знаете, сколько подобных вам Броккенбург переживал, скрежеща старыми столетними зубами…
Впрочем, некоторые из них, пожалуй, перепачкали себя гримом вполне осознанно, не из детской прихоти. Проходя мимо, Барбаросса подмечала в свете масляных ламп, освещавших Венерину Плешь, припухлые шрамы на хорошеньких щечках, прикрытые толстым слоем пудры, отсутствие уши, скрытые тщательно уложенными прическами, причудливой формы рубцы на запястьях, подбородках и шеях… Следы, оставленные Шабашем. Она сама носила на себе несколько дюжин подобных, давно позабыв их историю, а на других оставила еще больше.
Ищи, приказала себе Барбаросса. Всматривайся. Вынюхивай. «Сестрички» наверняка здесь, просто растворились в толпе, наблюдают за тобой. Зачем? Может, в самом деле хотят поговорить. Сообразили, что поспешили, объявив на нее Хундиненягдт и теперь отчаянно ищут способ сохранит себе зубы и вместе с тем не потерять лицо. А может, прямо сейчас какая-нибудь «сестричка», изображая пьяно хихикающую ведьму, подбирается к тебе, сжимая в пальцах отравленный шип…
Барбаросса резко оглянулась, пытаясь охватить Венерину Плешь взглядом. Хер там. Даже при свете дня это было бы непростой задачей, сейчас же, когда вся площадь перед «Хексенкесселем» клубилась и волновалась от великого множества фигур, тут спасовало бы самое зоркое и наблюдательное из всех адских отродий. В такой толпе немудрено не заметить архивладку Белиала в двух фуссах от себя…
Барбаросса двинулась к «Хексенкесселю», пытаясь припомнить все, что ей известно о ковене «Сестры Агонии» и его шлюхах-сестричках. Это было похоже на попытку извлекать кусочки не прожжённой древесины из остывшей холодной угольной ямы. Некоторые кусочки поддавались с трудом, другие рассыпались трухой прямо в пальцах, иные она выбрасывала сама — скорее всего, это были отголоски трактирных слухов, не представляющие для нее собой ценности.
Их главную суку звали Жевода. Не потому, что она любила ковыряться в земле или испытывала слабость к блестящим цацкам. Ее полное имя было Жеводанская Волчица. Черт, наверно, не так-то просто заработать подобное имя, имея талант белошвейки или кухарки…
Барбаросса помнила Жеводу по Шабашу, но мельком — среди сотен озверевших малолеток, по какому-то недоразумению считающихся ведьмами первого круга, не так-то просто выделиться, если не имеешь особенных задатков. Особенных задатков у Жеводы не водилось, а выделиться при помощи жестокости в Шабаше не проще, чем выделить в стае крыс острыми зубами.
Тогда ее звали Холопкой, вспомнила Барбаросса. Острый на язык, Шабаш легко одаривает своих юных чад новыми именами, зачастую грязными, как половая тряпка в трактире, или жестокими, как серебряная заноза, вогнанная в самое мясо. Но некоторые клички прилипают к своим владельцам так легко, как будто сшитый на заказ у хорошего портного дублет. Так, что потом не отрезать даже бритвой.
Ей на роду написано было быть Холопкой. Родившаяся где-то во Фрисландии, краю ядовитых озер, вонючего сыра и свального греха, изъясняющаяся на такой каше из языков, что слушать тошно, вдобавок награжденная крупными лошадиными зубами, сама похожая на мосластую тяжелую кобылу фризской породы, она должна была носить это имя до конца своих дней, до того оно ей шло.
Крестьянское семя живучее, как молочай, цепляющийся своими длинными корнями за отравленную, выжженную столетиями войн и эпидемий землю, выжимая из нее воду до последней капли. Взять хоть рыжую суку Гасту, хоть Гарроту, проклятую веревку… Едва разобравшись, с какой стороны вверх, чертовы грязножопые «башмачницы» обустраиваются на новом месте с ловкостью раковой опухоли, через полгода уже хрен вырежешь… Это тихие городские девочки из Ауэ-бад-Шлема и Эльстры, столкнувшись с тем, что именуется Шабашем и славными броккенбургскими традициями, ночью, всхлипывая, режут себе в дормиториях вены при помощи украденного лезвия от бритвы или обломка ножа. Это юные прелестницы из Радебойля и Августбурга лежат лицом в канаве, неудачно вытравив плод или получив тычок гвоздем в шею от товарок после танцев. Это невинные юные пидорки, взращенные на гравюрах Буссемахера и стихах Августы-Магдалены, гибнут на дуэлях, нанизывая друг друга на рапиры, сгорают заживо, познав немилость адских владык, в корчах дохнут от голода, не в силах раздобыть даже корки хлеба или стреляются, проигравшись в карты. Крестьянская порода другого сорта. Неимоверно живучая, наглая, самоуверенная, она заглубляется в любую землю, которую только можно нащупать, да так, что уже никогда не выполоть — даже если это ядовитая земля Броккенбурга, которая из пшеничного зерна родит мертвую крысу с тремя головами.
Жевода — тогда еще Холопка — врезалась в камень Броккенской горы так резво, будто намеревалась пробурить его до самых адских глубин. Быстро уяснив правила Шабаша — «башмачницы» всегда сообразительны, отведав кнута — она беспрекословно приняла его нехитрый кодекс чести и принялась обустраиваться со всем своим фризским пылом. Беспрекословно выполняла приказы старших сестер, служа при них вестовым, горничной, секретарем, швеей, виночерпием или сиделкой. Наверняка она была бы рада попасть и в спальни к старшим, да только едва ли ее туда зазывали — костистая, грубая, с тяжелой походкой и чертами Диллемы Фукье, она ничем не походила на тех розовощеких цыпочек, которых тягали к себе в койку старшие сестры. Но чего ей было не занимать, так это упорства.
Эту суку сам архивладыка Белиал мог бы запрячь в свою карету — не очень успешная в постижении адских наук, она брала свое крестьянской настойчивостью и свойственной всем фрисландцам самоуверенностью. Не только выполняла капризы старших сестер, порой весьма унизительные, но и беспрекословно лезла в огонь, когда того требовали обстоятельства. Она не раз рисковала собственной шкурой, совершая мелкие кражи в университете — многие препараты из алхимических лабораторий пользовались популярностью в Шабаше, имея самое разное применение, а иногда просто спускались из-под полы в Руммельтауне, Круппельзоне или Унтерштадте. Она выгораживала старших, принимая на себя вину за их провинности и не единожды была бита за это кнутом.
Однажды, когда расследовалось дело о пропаже пары книжонок по демонологии из университетской библиотеки, Две-Манды, госпожа проректор, разъярилась настолько, что едва было не заставила ее руки срастись за спиной. И хоть опасность была близка как никогда, Холопка и тогда не выдала зачинщиц. Повезло — Две-Манды смягчилась, что с ней бывало чрезвычайно редко, и удовлетворилась тем, что превратила ее правое ухо в сросшегося со щекой живого богомола. Холопка голосила всю ночь, отрезая его от себя ножом и мешая старшим сестрам спать, но все-таки отрезала и обошлась малой кровью. Выдай она госпоже проректору, кто стоит за кражей, Шабаш обошелся бы с ней так, что любое наказание университета могло бы показаться неумелой лаской…
Умный слуга стоит гульден. Преданный слуга стоит десять. Так говорит старая саксонская поговорка, родившаяся, верно, еще в те времена, когда двери Ада были закрыты. У адских владык преданность не более ходовой товар, чем прошлогодняя пыль или кошачье дерьмо. Если Холопка надеялась своей преданностью заслужить себе место в Шабаше, то лишь понапрасну теряла время, безропотно выполняя приказы и снося оскорбления старших. Шабаш — это не армия, где упорства и верности зачастую достаточно, чтобы дослужиться до офицерского патента. Шабаш — это стихия, слепая, яростная и безумная, как пожар. Перед огнем нельзя выслужиться, он просто пожирает то, что находится ближе всего и в чем он ощущает пищу. Холопка этого не знала.