Курва и Эктопия, две прожженные картежницы, держащие игорный дом в Нижнем Миттельштадте, погубившие не одну дюжину душ, попали впросак — обе запали на юную школярку из Шабаша. Школярка, по правде сказать, никчемная, резанная-перерезанная, живого места нет, но глазищи у ней в самом деле безумные — сапфировые, огромные, того цвета, какого не бывает отравленное небо над Броккенбургом, но который кое-где еще встречается в мире. Ошалевшие от страсти, Курва и Эктопия, две хитрые змеи, приняли мерзавку на полный пансион, дали крышу над головой, стол и много чего еще. Разодели в шелка и бархат, забавлялись что с куклой, волосы каждый день заплетали… А на третий день издохли в муках, нанизав друг дружку на ножи, не успев выдохнуть даже проклятия из костенеющих ртов. Сучка их приемная оказалась куда хитрее, чем положено таким невинным голубоглазым созданиям от природы. Три дня ластилась к ним, щедро расплачиваясь за их гостеприимство, но исподволь стравливала между собой, заставляя старых змей терзаться ревностью и злостью. Говорят, она же и смазала их ножи купленным у «флористок» ядом.
Тому свидетельств, конечно, нет, а чему есть, так это тому, что голубоглазая малявка, сделавшись единоличной хозяйкой дома, в котором ее лишь недавно приютили, уже превосходно там освоилась, попивает вина из их погреба, носит их цацки и даже устраивает балы. Можно ставить талер против трех, после следующей Вальпургиевой Ночи она сделается «бартианткой» — только туда ей и дорога, там-то и раскроет все дарованные ей Адом таланты…
Дагасса из «Алых Розенкрейцеров» ни хера не учила анатомию целый год. Штудированию трупов в анатомическом театре под надзором Железной Девы она предпочитала прогулки по улицам в компании таких же беспутных повес, распевание песен и славные кабацкие драки. Неудивительно, что Железная Дева, приметив ее рвение в учебе, пообещала строжайше спросить у нее материал на следующем же практическом занятии. Это было паскудно. Железная Дева не отличалась кровожадным нравом, как некоторые из профессоров, но терпеть не могла пренебрежения своим предметом. Провинившимся студенткам она сама предлагала по доброй воле сделать взнос в анатомический театр университета, и неважно, что это будет — палец, ухо, ребро, пятка…
Дагасса две ночи судорожно читала конспекты, пытаясь запихнуть в голову то, что ее товарки запихивали последние полгода и, конечно, ни хера не запихнула. Тогда, подбитая приятельницей, она купила у кого-то из старших колбу с демоном. Маленький, похожий на светящуюся козявку, но умный как сто профессоров, он должен был разместиться в ее правом ухе и тихонько подсказывать правильные ответы. Повеселевшая Дагасса, облегчив свой кошель, поспешила на занятия.
В тот день она отвечала блестяще, так, будто за ее плечом стоял сам Адам Тибезий, десять лет тому назад впавший в немилость у адских владык и превращенный в трупную муху размером в лошадь с заводным стальным сердцем в груди. Железная Дева вынуждена была сменить гнев на милость. Властительница анатомии, она ничего не смыслила в демонологии, а то бы, конечно, заподозрила неладное. Как выяснилось, не смыслила в ней и Дагасса. Маленького демона к исходу дня полагалось выманить из уха куском несвежего мяса, политого медом, и выпустить на волю. Дагасса, спрыскивая в кабаке свою нежданную победу, конечно позабыла это сделать. Видно, не ждала от крошечного комка меоноплазмы больших бед. На следующий день она была секунданткой на чьей-то дуэли, потом нашлось еще какое-то важное дело, и еще одно… Мало ли дел может быть у ведьмы в Броккенбурге?..
Через неделю, когда правое ухо раздуло до размеров спелого ренклода, Дагасса взвыла и бросилась к врачу, но поздно. Оставшийся на хозяйстве в ее ухе и не нашедший своим талантам никакого применения, демон, трудолюбивая душа, принялся украшать свое новое жилище сообразно своему вкусу. К тому моменту, когда его лендлорша спохватилась, он уже оборудовал на месте внутреннего уха что-то вроде алькова из розового шелка с премилыми гардинами, скроенными из ее собственных мышц и связок. Едва он успел навести лоск, как обнаружил еще более заманчивые покои, для доступа к которым, правда, пришлось разобрать часть костяных стен и мешающих ему конструкций — пульсирующий и мягкий человеческий мозг.
Никто точно не знал, какие именно изменения внес беспокойный жилец в свою обитель, где перекроил, где инкрустировал костью или бисером, где подлатал или подправил, но Дагасса с того дня здорово изменилась. Она бросила шумные компании и гулянки, сделалась молчалива и тиха. На занятиях она сидит ровно и прямо, как манекен, усаженный за парту, а после них часами безучастно смотрит в небо, беззвучно шевеля губами. Она совершенно утратила вкус к выпивке, ее излюбленным лакомством стала паутина, которую она собирает по углам лекционной залы и слизывает с пальцев. Профессора ставят Дагассу прочим ведьмам в пример как образец прилежания в учебе. Дагассу никто не задирает и не третирует. С Дагассой вообще стараются не сталкиваться в тесных университетских коридорах. Иногда, столкнувшись с кем-то плечом, она вдруг замирает, на ее пустом бледном лице начинают подергиваться губы, будто она пытается что-то сказать, а левый глаз моргает, быстро и отчаянно, будто забытый на краю моря маяк, посылающий неведомо кому какие-то сигналы…
Барбаросса лишь досадливо морщилась, лавируя между группками. Ей было плевать, кто кому засадил нож, кто нынче разродился в канаве, кто кого искалечил, предал, обманул, развратил или сжил со света. Это Броккенбург, крошки, он тем и живет, что без устали кромсает ваше племя, безустанно изобретая для этого все новые и новые методы. Если вы этого еще не поняли, вам прямая дорога в пастушки, полотерки или трактирную обслугу — патент мейстерин хексы вам ни к чему.
Мицетома подцепила знатного мужика из Хернхута. Борода у него как у Морица Саксонского, роскошный дублет белого бархата как у Хорста Барона и стеклянные запонки, как у последнего плута. Грозится теперь бросить учебу и уехать в Хернхут, сделаться там гадалкой при магистрате, да только хер ей чего обломиться — попользует ее этот тип, да и вышвырнет прочь — будто с Мицетомой когда иначе бывало…
Неглерия, про которую говорили, что она у самого Дьявола последний медяк стащит, насосалась дармового вина в Гугенотском Квартале, на обратном пути вздумала зацепиться за альгейман, чтоб бесплатно прокатиться, да просчиталась спьяну — не удержалась, покатилась по мостовой да угодила под грузовой аутоваген, идущий полный ходом. Сама жива, но ногу разорвало так, что смотреть страшно, едва до замка доползла. Теперь ревет белугой — лекарь говорит, ногу отнимать надо, а Неглерия слезами заливается, только не ноги ей жалко, а двух талеров ему за работу. Ушлые сестры, которых Неглерия два года изводила своей жадностью, уже придумали забаву — обещают ей денег за то, чтоб она собственноручно откромсала себе ногу, одним только ножом. На кону уже три гроша, и цена неуклонно растет. Неглерия все еще воет от боли, катается по полу, но не понять, взаправду ли — наверняка эта хитрая сука просто набивает себе цену…
Гумозе, праздно прогуливавшейся по Эйзенкрейсу, какой-то господин в неприметном камзоле отдавил сапогом ногу. Гумоза, не мудрствуя лукаво, послала ей, как привыкла, не сдерживая острого языка — с упоминанием таких грехов его матери и троюродных теток, что в Аду на миг сделалось как будто бы немного жарче. А господин возьми и окажись не каким-нибудь обрюзгшим педерастом из городского магистрата, а обером инкогнито, спустившимся из Оберштадта и прогуливающимся по какой-то своей надобности. Он лишь взглянул на Гумозу, изломив бровь — та вдруг скорчилась, треснула, хрустнула, выгнулась дугой и скомкалась в бесформенный ком мяса размером с дыню. И поделом ей, суке, раз не умеет держать язык за зубами…