Барбаросса презрительно усмехнулась.
— Никчемные шалавы. Вы в самом деле надеетесь, что ваши хлопушки вам помогут, когда за вас возьмется Каррион?
Они напряглись, каждая из них. Катаракта, теребившая косички, хихикнула, но немного нервозно. Тля зло щелкнула железными зубами — точно капкан сработал. Эритема вздрогнула, голова тяжело качнулась на плечах, точно шар кистеня. Одна только Резекция осталась безучастной, ее пальцы продолжали свой бесконечный танец в сложном медленном ритме на рукояти кацбальгера.
Они все поняли, эти суки, возомнившие себя большими девчонками.
Каррион — это не просто угроза, которую можно швырнуть на стол в кабацкой драке, грозя обидчицам. Каррион — это чертовски, блядь, серьезно. Никто из них не видел, чтобы Каррион — Черное Солнце Каррион — доставала из ножен свою рапиру. Но Броккенбург полнится рассказами о таких случаях — и отвратительными подробностями того, что происходило после этого.
Каррион нельзя победить в бою, и неважно, честно ты бьешься или прячешь в рукаве выводок голодных злых духов. Каррион не идет на переговоры, ей плевать, что ты собираешься ей предложить. Каррион приходит, убивает и уходит. Никто не в силах остановить ее, даже смерть. Если ее обидчица сдохнет от ужаса или слабовольно вскроется ножом в ожидании неминуемого, Каррион не оставит ее в покое. Она зайдет в адскую дверь, немного прихрамывая, опираясь на свою извечную трость, найдет в адских безднах нужную душу и вырежет из нее четки себе на память.
Жевода ухмыльнулась. Она прошлась по комнате, время от времени сплевывая себе под ноги, разметывая тяжелыми башмаками груды золы.
— Я думала, ты взрослая девочка, Барби. А ты прячешься за юбки Каррион при первой опасности. Что дальше? Вспомнишь про Веру Вариолу?
У нее появились манеры, отстраненно подумала Барбаросса. Внутри это все еще злобная гиена из Шабаша, но она уже отрастила себе новую шкурку. Стала взрослее, выдержаннее. Лениво щурится, играет на публику, но я вижу, что у нее кишки сводит от злости. Она ненавидит меня — ненавидит еще с той поры, когда мы обе были сопливыми пизденками, учащимися стоять за себя. Но я вытянула счастливый билет — Котейшество — и взмыла вверх, вырвалась из той лужи говна, что именуется Шабашем. Обзавелась сестрами, койкой и местом, которое можно считать домом. Она так и осталась в луже, уверенная, что терпением и преданностью сможет купить себе такую же участь. Вот только жизнь макнула ее в лицом в самую глубокую ее часть. Жизнь часто несправедлива к юным девочкам.
Теперь Жевода ждет возможности отыграться. Она будет первой, кто ударит. Просто хочет выдержать игру, насладится своим минутным триумфом, в полной мере ощутить вкус крови.
Тля вздернула голову, отчего мертвые змеи рассыпались у нее по плечам, и рассмеялась.
— Вера? Нахер она не сдалась Вере! Черт, как будто кто-то не знает! Ее взяли в ковен только потому, что она шла придатком к Котейшеству. Сдохнет она — Вера Вариола только рада будет. То же самое, что очистить сапог от куска дерьма.
Катаракта захихикала, крутя двумя пальцами косу, ее единственный глаз застенчиво захлопал ресницами.
— Вера Вариола побрезгует даже ссать на твоей могиле, Барби. Уж извини, но ты просто цепная сука, которую она завела себе от скуки.
Эритема шевельнулась в своем углу. И пусть она сделала это почти незаметно, все отчего-то посмотрели в ее сторону. Осклабившись — кожа на лице натянулась так, что грозила лопнуть — она пробормотала:
— Может, она и цепная сука, но она «батальерка». Ее ковен будет мстить.
Жевода пренебрежительно мотнула головой.
— У ее ковена в самое ближайшее время появится много других хлопот. Уже появилось. Так, Фалько?
Фальконетта кивнула. Механически, как игрушечный журавль, макающий клюв в плошку. Но этот кивок, кажется, многое для них значил.
— Да. Уже появилось.
Она была старшей над этой сворой. И хоть почти все время молчала, Барбаросса отчетливо ощущала невидимые поводки, тянущиеся от нее к прочим сукам. «Сестры Агонии» не были сбившей бандой неудачниц и парий, они были орудием — орудием, которое какая-то терпеливая и упорная воля выковала, как выковывают оружие себе по руке.
Она подбирала их, вдруг поняла Барбаросса. Каждую в отдельности и всех вместе. Ей нужны были не просто покорные исполнительницы, готовы на все, лишь бы заслужить право именоваться чьей-то сестрой. Ей нужны были униженные, затравленные, опустившиеся парии, отвергнутые всеми и готовые рискнуть всем, что у них осталось.
Барбаросса ощутила, что набрала в грудь вполовину меньше воздуха, чем намеревалась. Словно ее затянули в тугой корсет, но не из тяжелого бархата, а из листовой стали.
— Что это, нахер, значит? Что значит «уже появилось»?
Жевода и Фальконетта переглянулись, что-то передав друг другу взглядом. Потом Фальконетта вновь кивнула, теперь едва заметно.
— Только то, что Вере Вариоле в скором времени придется объявлять новый набор, — Жевода ухмыльнулась, обнажая свои лошадиные зубы. Крепкие, белые, словно созданные для того, чтобы щипать сено, они наверняка могли не менее эффективно перемалывать кости, — Ах да, ты же не знаешь… Слишком много хлопот в последнее время, да, Барби?
Барбаросса впилась в нее взглядом, представив, что ее взгляд — это ледяное лезвие рапиры, беззвучно рассекающее плоть.
— Что это значит? — медленно и раздельно спросила она, — О чем это вы, никчемные шлюхи, болтаете?
Катаракта вновь хихикнула.
— Она не знает, да? Она ни хера не знает?
— О чем? О чем не знаю?
— Который час?
Катаракта поспешно вытащила карманные часы и щелкнула крышкой. Розового золота, в виде сердечка, с усердным юным демоном внутри.
— Восемь двенадцать.
— Значит, все уже закончено. Бедняжка Барби, — Жевода склонила голову, опустив глаза, но ее скуластому фрисландскому лицу траур шел не больше, чем накрашенные губы сторожевому голему, — Позволь выразить тебе соболезнования от лица «Сестер Агонии». В конце концов, твой ковен понес сегодня большую утрату.
Барбаросса подобралась, будто для драки. Хотя и знала — никакой драки не будет. Эти шестеро просто растерзают ее, как резвящаяся стая гиен — не успевшую вовремя убраться мышь.
— Какую, нахер, утрату?
— Как? Ты не знаешь? — Жевода совершенно бесталанно изобразила изумление, округлив глаза, — Сегодня за один день он одним махом сделался меньше сразу на треть. Лишился четырех своих отважных дочерей, да будут адские владыки милостивы к их гнойным душонкам.
Иногда страшный удар совсем не ощущается страшным ударом. Лишь мимолетным безболезненным толчком, который тело вскользь регистрирует, не принимая всерьез. И лишь мгновением позже, когда перед глазами возникают, стремительно надуваясь, багровые пузыри, в которых тонет весь мир, ты понимаешь, что это был удар — тяжелый, опасный, возможно, смертельный.
Котейшество.
Мир зловеще колыхнулся, точно тяжелая банка на краю стола.
Если они что-то сделали с Котейшеством, она перережет себе горло, спустится в ад, найдет там Сатану и потребует превратить ее в самое страшное, безумное и беспощадное чудовище, которое только видел свет. Она вернется и…
Жевода хмыкнула, прищурившись.
— Так ты умеешь бледнеть? Охерительно. Что такое, Барби? Почему ты так на меня смотришь? Не ожидала? Черт, понимаю тебя! Четыре сестры одним махом! Когда еще Веру Вариолу так щелкали по носу, а? Ты, наверно, хочешь спросить, не наша ли это работа? Нет, не наша. Но ты даже представить не можешь, сколько в Броккенбурге девочек, которых «батальерки» и их хозяйка утомили сверх меры. Посевы, знаешь ли, иной раз приходится прореживать. Это отлично знают в наших краях, но забывают в Броккенбурге.
Котейшество.
Барбаросса ощутила, что и сама сейчас превратится в пепел. Беззвучно ссыплется вниз, оставив лишь башмаки да бесформенную груду вещей. Потому что если в мире нет Котейшества, значит, мир этот сделался никчемным, ненастоящим и пустым.