Это плохо, Барби, сестрица, это чертовски пло…
Додумать она не успела. Потому что Жевода, возникшая справа, занесла для удара руку. Очень медленно и неловко. Паршивый удар, который легко перехватить, подумала Барбаросса. Но перехватить не успела. Тело, обычно послушное, как хорошо знакомый инструмент, запоздало на половину секунды, неловко дернулось, осеклось…
Этот удар не свалил ее с ног, лишь заставил попятиться, мотая головой, точно оглушенного быка на бойне. Возможно, если она успеет высвободиться из хватки Эритремы и встретить следующий удар как следует… Не успела. Второй удар, еще более страшный, чем первый, хлестнул ее прямо в челюсть — и тысячи демонов Броккенбурга вдруг запели каждый на свой голос, какой-то тошнотворно заунывный мотив, от которого ее тело, преданное ей до последней клеточки и последнего волоска, превратилось в набитый сырым мясом и салом свиной пузырь.
— Ауэарр-ра… — выдохнула она, давясь горячей кровью из расшибленных в мясо губ, — А-аа-аэр-р-ррр…
Кто-то саданул ее башмаком под дых, так, что она едва не сложилась пополам, как перочинный нож. Кто-то всадил кулак под ребра — кажется, это была Тля…
Забавно — она не слышала того грохота, с которым рухнула на пол — зато хорошо слышала восторженный вопль «дочерей», исторгнутый пятью глотками сразу.
Они набросились на нее воющей и клацающей зубами стаей. Били неистово, страшно, вымещая на ней, лежащей, всю злость и всю боль. Единственное, что Барбаросса могла делать — кататься по полу, тщетно пытаясь прикрыть локтями лицо, а коленями — уязвимый живот. Но это не могло спасти ее от ударов, как ивовый прутик, которым ты размахиваешь над головой, не может спасти от ливня.
Они молотили ее таким исступлением, будто она была причиной всех их бед. Будто это она, сестра Барби, пробралась в их жалкие дома, где бы те ни располагались, в Гримме, Торгау или Бад-Мускау, похитила их из детских колыбелек и притащила в Броккенбург, точно ведьма из сказок, похищающая невинных детишек. Превратила из смазливых девушек, собирающих цветы на лугу и плетущих косы, в озверевших, позабывших о чести и совести, тварей, готовых рвать голыми руками обидчиц, забитых, яростных, трусливых и гордых одновременно.
Воя от ярости, дрожа от возбуждения, отталкивая друг друга и спотыкаясь — голодная шакалья сталья, спешащая выместить свою злость, пока противник еще дергается, а кровь не успела остыть…
Может, лучше поддаться им, подумала Барбаросса, ощущая, как тело перестает реагировать на сыплющиеся на нее удары. Делается будто бы легчайшим как губка и в то же время тяжелым, как наковальня. Тонким, как листок папиросной бумаги, и шершавым, как старая рукавица. Может, лучше прекратить это унизительное существование, позволить себе скатиться в блаженную темноту, существовавшую еще прежде, чем зажглись огни Ада, и…
Кажется, не хватило всего немного.
— Хватит, — холодный голос Фальконетты прозвучал негромко, но Барбаросса расслышала его даже сквозь грохот в голове, — Довольно.
Они отползли от нее, недовольно ворча, точно гиены, не успевшие утолить свой голод, но не осмеливающиеся перечить хозяйке. Кое-кто прихрамывал — Барбаросса отметила это с удовлетворением, хоть сама булькала кровью, точно прохудившийся бурдюк — кое-то славно украсился свежими отметинами. Даже Жевода заработала пару заметных ссадин на щеке. Жаль, не удалось впиться зубами ей в нос напоследок — без носа эта сука смотрелась бы куда лучше…
— Фалько… — зубы Жеводы щелкнули, едва не перекусив это слово пополам, — С каких пор ты мешаешь своим девочкам развлечься? Мы как будто бы заслужили?
Фальконетта смотрела на нее холодно, держа руки за спиной. Она не присоединилась к своему выводку в «кошачьем танце», и неудивительно. Ее изломанное тело едва ли годилось для таких развлечений. Пожалуй, ей бы больше подошло вязание…
— Вспомни, о чем мы с тобой говорили, Жевода, — ровным тоном произнесла она, — Это должна быть казнь, не драка. Если вы увлечетесь и просто забьете ее до смерти, она не послужит нашему ковену так, как должна послужить.
Барбаросса попыталась приподняться на локтях, ощущая себя огромной тяжелой рыбиной, выброшенной приливом на песок. Пепел, смешиваясь с кровью, превращался в грязную жижу, немилосердно пачкающую и без того висящих лохмотьями дублет.
— Т-тупые суки… — выдавила она из себя, выталкивая слова вперемешку с кровавыми сгустками, — Это же… Это же «Хексенкессель». Если вы… убьете меня здесь, Б-большой круг вздернет вас как крольчих на ишачьем члене.
Жевода ухмыльнулась, с хрустом разминая славно поработавшие кулаки.
— Ты так поумнела в последнее время, Барби, душечка! Помню тебя на первом круге, ты была никчемной кровожадной тварью с мозгами гарпии. Но видно, общество Котейшества идет тебе на пользу… Наверно, ты уже хочешь стать профессором? Тогда понятно, зачем ты завела гомункула. Профессору нельзя без ассистента, верно?
Барбаросса нашла в себе силы перевернуться на бок. Тело саднило, будто превратилось в один большой кровоподтек, в ушах чудовищно звенело. Тем приятнее будет монсеньору Цинтанаккару, обессиленно подумала она. Не придется жевать, напрягать зубы…
— Гомункул… — процедила она, — Нахер вы его стащили?
— Только посмотрите-ка, — шипящая от боли Катаракта крутилась из стороны в сторону, пытаясь разглядеть в осколок зеркальца свою лопнувшую щеку, — Сестрица Барби обиделась на девочек потому что они взяли без спроса ее игрушку! Сестрица Барби сейчас заплачет!
— Извини, что нам пришлось позаимствовать твоего дружка, Барби, — Жевода ободряюще улыбнулась, — Он был такой хорошенький, мы не смогли устоять. Пухлый, маленький, настоящий милашка — как маленькая куколка! Мы хотели поиграть с ним, только и всего.
— Где он?
— Где? — Жевода пожала плечами, — Где-то здесь, наверно. Куда мы дели выблядка, когда наигрались, Эритема?
Человекоподобная коряга в углу комнаты шевельнулась.
— Я закопала его под мусором.
Жевода осклабилась.
— Так откопай! Отдай его милочке Барби. Нам он ни к чему, мы уже наигрались, верно, девочки?
— Наигрались, — хихикнула Катаракта, вынужденная стягивать пальцами лопнувшую щеку и копающаяся за пазухой, видно, в поисках нитки с иголкой, — Дурацкая кукла. Зачем она тебе, Барби? Наряжать в платьица и пить с ней чай, воображая себя счастливой мамочкой?
Эритема отпихнула ногой груду обломков и достала знакомую Барбароссе банку. Целую, хоть и обильно покрытую пеплом. Чтобы его стряхнуть, Эритеме пришлось сильно тряхнуть банку — и Барбаросса ощутила, как ее собственное сердце тяжело ударилось о ребра — в такт тому, как маленький скорченный комок внутри банки ударился о стену сосуда.
Она ожидала услышать по меньшей мере нечленораздельное ругательство. Лжец и прежде не отличался добрым нравом, кроме того, терпеть не мог, когда его сосуд подвергали таким фокусам. Существо маленькое и уязвимое, всякий раз, когда Барбароссе приходилось споткнуться на мостовой, он извергал из себя ругательства столь изощренные, словно провел жизнь не на уютной полке или на столике в гостиной, а на палубе каперского корабля. Но в этот раз он смолчал. Даже не шевельнулся. Сжавшийся в комок, он плавал в мутной жиже неподвижный точно заспиртованный комок плоти — заспиртованный препарат из богатой коллекции анатомического театра профессора Железной Девы.
— Мы ведь хотели подружиться с тобой, Барби, — Жевода, взглянув на гомункула, скривилась от отвращения, — А лучший способ подружиться — узнать о человеке как можно больше. Мы надеялись, твоя куколка расскажет нам о тебе. О тебе и о твоем ковене. Наверняка этот сморчок знает какие-то гадкие тайны Малого Замка, а? Из числа тех, что вы, «батальерки», прячете среди грязного белья… Какая досада!
— Что с ним? — резко спросила Барбаросса.
Оторваться от пола было тяжело. Все кости в ее теле словно превратились в раскаленный проволочный каркас, на который было нанизано истекающее кровью мясо. Дьявол, так вот как себя ощущает Фальконетта каждое утро, сползая с кровати…