— Ах, я все время забываю, некоторые куколки созданы для того, чтобы ими любоваться, а не чтобы играть, — Жевода сокрушенно покачала головой, — Девочки часто забывают об этом в пылу игры, верно? Эри, отдай его сестрице Барби. Пусть побаюкает перед смертью. Не станем же мы лишать ее такой малости?
Барбаросса боялась, что Эритема швырнет в нее банку, точно снаряд — валяющаяся на полу, точно истоптанная ветошь в кровавой пене, с переломанными пальцами, она бы никак не успела ее поймать. Но Эритема, медленно опустившись, покатила банку по полу. Спасибо и на том.
Банка была скользкой, покрытой коркой из пепла и крови. Захрипев от боли, Барбаросса попыталась оттереть ее, но та скользила в руках, стекло покрывалось грязными разводами.
Потерпи, Лжец. Эти суки, наверно, порядком успели тебе напугать, но ты ушлый малый, ты наверняка не остался в долгу. Сейчас мне нужна твоя помощь, слышишь ты, маринованная бородавка? У сестрицы Барби выдалась неудачная ситуация, ее вот-вот разорвут на части, так что если в твоей раздутой голове завалялся хороший совет, я обязательно его выслушаю.
— Милый был малыш, — Жевода обошла Барбароссу кругом, наблюдая, как та судорожно стирает грязь рукавом, — Может, не очень хорош собой, но смелый и упрямый как маленький демон. Представь себе, он ничего нам не рассказал. Ни про тебе, ни про твой ковен. А ведь мы просили. Мы очень сильно его просили.
Лжец не шевелился. Съежившись, он плавал в мутной жиже питательного раствора, точно комок водорослей, равнодушный ко всему происходящему. Он выглядел иначе, чем часом раньше, в момент их последней встречи. Потому что…
— Суки… — прошептала Барбаросса, — Какие же вы суки… Что же вы наделали…
Ей сразу показалось, что он сделался меньше, но она думала, это из-за здешнего света, из-за этих чертовых ламп, бьющих в лицо, да размазанной по стеклу грязи. Но нет. Лжец и в самом деле стал меньше. Вместо одной из ног, его жалких скрюченных ножек, похожих на не сформировавшиеся плавники, осталась крохотная культя с торчащей косточкой, серой, кривой, тонкой как зубочистка. Из скособоченного тельца с несимметрично грудью торчали швейные иглы — Барбаросса насчитала три или четыре. Один глаз, пустой и мертвый, безразлично глядел в лицо Барбароссе, вместо другого был виден крохотный вздувшийся нарыв. Это ожог, вдруг поняла она. Должно быть, от папиросы. Они достали мальца из банки и папиросой ткнули ему горящей папиросой или угольком в…
Катаракта вновь хихикнула.
— Мы думали сделать его посимпатичнее. Немножко похожим на меня Черт, слышала бы ты, как он ругался! В жизни не думала, что в таком крошечном куске дерьма может быть столько злости!
Барбаросса, сама не зная, зачем, открутила запястьями крышку, не замечая боли в искалеченных пальцах. Как будто скрюченное тельце гомункула можно было разложить на полу, точно утопшего котенка, чтобы пальцем помассировать его крохотную как орех грудь и вновь запустить остановившееся сердце.
Херня. Это так не работает. Это гомункул, Барби, комок плоти, подобие жизни в котором достигается искрой адских чар. Это даже не человек, хоть и умеет сходную анатомическую форму. Маленький, но тонко устроенный механизм сродни музыкальной шкатулке, механизм, который не починить твоим грубым пальцам, даже будь они целы.
Бедный маленький Лжец.
Ничтожное зерно жизни, исторгнутый чем-то чревом комок. Но не прикопанный в канаве, как это иногда случается с такими комками, не пущенный на амулеты и не сожранный крысами. Упрямый комок, державшийся за жизнь своими крохотными маленькими ручонками. И находивший возможность неустанно язвить ее самым болезненным образом…
— Попробуй поцеловать его, — посоветовала Тля, внимательно наблюдая за тем, как Барбаросса крутит в руках банку, — Он похож на лягушку, может этот фокус и сработает. А мы вас одним махом и обвенчаем, а?
Он ничего им не рассказал. Мог заслужить пощаду, если бы выложил все без утайки — про старика, про демона, про их с сестрицей Барби уговор. Но предпочел издохнуть, осыпая этих сук бранью. Мелкий жалкий ублюдок, который оказался смелее и крепче многих других ублюдков, которых она встречала, куда более сильных.
Она так и не успела поделиться с ним кровью, вспомнила Барбаросса. Боялась, что это создаст между ними связь, как предупреждала Котейшество, а она всегда боялась связываться с кем бы то ни было крепче, чем следует. Старалась жить как Панди, ветренная воровка, которую не привязать ни бечевкой, ни веревкой, ни даже просмоленным канатом, и которая мгновенно полоснет ножом если попытаешься привязать к ней хотя бы нитку… А потом она встретила Котейшество — и поняла, что эту веревку не будет резать ни за что на свете, пусть даже Ад всеми своими лапами тянет за нее, затягивая в свои страшные чертоги…
Не зная, зачем это делает, Барбаросса провела заскорузлыми руками по разбитому в кровь лицу. Перепачканные золой бинты впитывали кровь как губка, но ей удалось собрать в горсть немного алой влаги. Вышла одна большая капля, черная как карбункул. Барбаросса уронила ее в банку, рассеянно наблюдая, как та стремительно тает, смешиваясь с мутным питательным раствором, превращаясь в легкую взвесь. Лжец не встрепенулся, как она втайне ожидала, не втянул в себе бледно-розовый туман. Его лицо осталось пусто и спокойно, единственный оставшийся глаз смотрел мимо нее.
Прощай, Лжец, подумала она. Ты был мелким хитрым ублюдком, но я надеюсь, что адские владыки отведут тебе в своих чертогах теплый уголок, где тебе не станут досаждать. По крайней мере, более удобное, чем чертов кофейный столик в блядской гостиной…
«Сестры Агонии» наблюдали за ней, посмеиваясь и толкая друг друга локтями. Не просто пялились, как скучающие сучки за университетским корпусом, наблюдая, как кого-то вколачивают лицом в землю — впитывали ее боль, точно изысканное вино. Смаковали каждый глоток. Вот уж кто точно оценил бы кровь сестрицы Барби на вкус…
— Довольно, — холодно и кратко произнесла Фальконетта. Единственная из всех равнодушная к происходящему, она походила на статую из пепла, какую-то причудливую театральную декорацию, которую спрятали в чулан до лучших времен, но позабыли, — Не станем тяготить сестру Барби своим обществом сверх положенного.
В руке у нее появился пистолет — тяжелый голландский бландербасс, массивный как мушкет, у которого отпилили приклад и добрую половину ствола. Невозможно было представить, как эта штука укрывалась под серым камзолом, обтягивающим тощую фигуру Фальконетты, состоящую из одних только острых, неправильно сросшихся, костей, но наверняка эта штука появилась не из воздуха.
Барбаросса ощутила секундное головокружение — словно все те удары, которыми «сестрички» осыпали ее голову, только сейчас дошли до цели, слившись в один-единственный сокрушительный хук. В ушах тонко и мягко запело, мир пред глазами помутнел, не то потеряв некоторые оттенки, не то приобретя новые.
Барбаросса ощутила, как обожгло душу. Не страхом смерти — этот страх она хорошо знала — чем-то холодным и влажным. Точно она накинула на обгоревшие плечи чей-то чужой дорожный плащ, тяжелый и мокрый.
Пошатываясь и давясь кровью, она поднялась на ноги. Эти шалавы никому не смогут похвастать, что застрелили сестру Барбароссу, стоящую на коленях или валяющуюся на полу, точно сверток грязного белья. Нет, суки. Вам придется выстрелить мне в лицо. И черт бы вас побрал, это лицо вы запомните на весь остаток своей жизни, потому что оно будет ждать вас в Аду, вы, дранные козлоебские гнойные дырки…
Кажется, она слышала скрип пальца Фальконетты на спусковом крючке.
Бандербасс смотрел ей в лицо, она отчетливо видела, как в его широком стволе колеблется, испуская едва заметный дымок, зыбкий клубок марева. Демон. Там, запертый в стволе, сидит терпеливый демон, послушный воле Фальконетты, который выскочит оттуда со скоростью молнии и разорвет ее на части. Или придумает кончину похуже, как для Атрезии или Диффенбахии…
Барбаросса ощутила, как ноют уцелевшие зубы.
Наверно, это похоже на падение в потухшую угольную яму, успела подумать она. Не будет даже грохота. Просто щелчок курка — и долгое, долгое падение.