Эритема не пыталась ни сопротивляться, ни бежать. Вместо этого она вдруг запрокинула голову и начала смеяться. Не хихикать, как ведьма, сотворившая какую-то пакость или заметившая спелый прыщ на лбу у подруги — исступленно хохотать, широко разевая рот и суча ногами. Она буквально заливалась со смеху, схватив себя поперек груди, будто боялась, что та может треснуть от смеха, колотила каблуками по полу, всхлипывала, едва не подвывала… Наверно, в этот миг, взглянув в глаза приближающейся к ней Жеводы, которая стремительно срасталась с демоном в единое целое, она вдруг увидела какую-то дьявольскую иронию в этой сцене, уморительную шутку, не понятную простому смертному, но чудовищно прекрасную, которую невозможно выразить словами, лишь безумным, рвущим нутро, смехом…
Эиримеркургефугль, слившийся с рукой Жеводы, рыкнул в ее сторону тугим потоком ворчащего пламени — и та закружилась посреди комнаты в танце, превратившись в хохочущий кокон из тлеющего тряпья и горящего мяса, осыпая все вокруг себя водопадами пепла и стреляющих углей.
— Eyðimerkurgeirfugl! — голос Фальконетты изменился, стал более гортанным, тяжелым, — Ég mun taka vald þitt! Þú munt samþykkja mig!
Жевода двигалась на нее, будто ничего и не слыша. Она уже прекратила бесполезное сопротивление, видно, адский огонь пережег внутри нее какие-то важные цепи, которыми разум соединялся с телом. Теперь она уже была орудием в руках демона — слепо ковыляющим, послушным, содрогающемся в страшной агонии, не замечающим, что плоть, делаясь рыхлой и мягкой, медленно стекает с нее, обнажая желтоватые пластины костей, да и те уже начинают медленно сплавляться друг с другом, образовывая подобие костяного панциря. Грудь, хрустнув враз сломавшимися ребрами, выперла вперед, точно у рыцарской кирасы. Плечи, заскрежетав в суставах, разбухли и опустились. Какое-то время на ее лице оставалось подобие выражение — огонь прилепил ее к костям черепа, заставив навеки застыть в гримасе ужаса. Еще несколько секунд и лицо лоскутами начало сползать с них — череп стремительно разрастался, превращаясь в тяжелый костяной шлем, забралом которому служили оплавленные, спекшиеся друг с другом, хрящи, превратившиеся в бугрящуюся личину, больше пародирующую человеческое лицо, чем воспроизводящую его черты.
Единственное, что осталось от Жеводы в этом человекоподобном кошмаре, неумолимо наступающем на неподвижно стоящую Фальконетту, то это глаза — сморщенные спекшиеся комки серо-лазурного цвета, пригоревшие к забралу…
Фальконетта почему-то не пыталась поднять пистолет. Может, знала, что зачарованная пуля не сразит эту тварь. Или имела про запас не менее действенное средство. Команды, которые она произносила, были непонятны Барбароссе — знакомые как будто слова адского языка сплетались между собой непривычным образом, рождая тяжеловесные и странные конструкции.
— Eyðimerkurgeirfugl! Styrkur þinn er styrkur minn. Gefðu mér allt sem þú átt. Hlýðið.
Сейчас полыхнет, поняла Барбаросса. Сейчас полыхнет так, что «Хексенкессель» содрогнется до самого фундамента, а меня вынесет прочь горстью пепла. Еще шаг. Лжец, миленький, помоги мне… Молись, сучий выблядок, за сестрицу Барби — и да помогут нам все отродья Геенны Огненной…
Ей удалось доковылять до окна. Высокое, стрельчатое, похожее на дверь, оно не было дверью — за осколками разноцветного стекла клубилась черная ночь Броккенбурга, колючая как грязная волчья шерсть. Но если выход есть, он здесь.
Если ты не ошиблась с окном, сестрица.
Северная сторона «Хексенкесселя» почти гладкая, не считая лепнины да пары-другой карнизов. Ты соскользнешь по ней как шкварка по сковородке, даже будь у тебя сорок рук, и превратишься в большую ярко-красную соплю, размазанную у подножья. Восточная, напротив, усеяна многочисленными карнизами, вздувшимися, будто фурункулы, эркерами, и широкими мощными архивольтами, которые могут изрядно смягчить падение…
Барбаросса на миг замешкалась, забираясь на подоконник.
Архивольты? Что это за херня такая — архивольты?
Забавно, две или три секунды она в самом деле размышляла об этом, не обращая внимания на усиливающийся жар за спиной, как будто это в самом деле имело значение. И лишь потом сообразила, что архивольт — это выступающая наружу оконная арка. Черт. Барбаросса едва не хохотнула, взбираясь на подоконник с прижатой к боку банкой.
Она ни хера не смыслила, как называются все эти блядские украшения на фасаде — не думала и не собиралась запоминать. А вот гляди-ка, сидело это блядское словечко в памяти, может, годами, а тут вдруг вылезло, как нагноившаяся заноза — вылезло некстати и невовремя… Архивольт! Ах ты ж сука… Как будто это имело сейчас значение!
Последний полет сестрицы Барби будет наблюдать несколько сот сук, мрачно подумала она, поднимаясь сквозь чудовищный жар на подоконник. На негнущихся ногах, с чертовой банкой под мышкой, растерзанная, окровавленная и обожженная, она должна чертовски неплохо выступить перед публикой. И уж если это не потянет на хороший миннезанг…
Броккенбургский ветер пах тухлятиной. Неудивительно — гарпии, испокон веков гнездившиеся на крыше «Хексенкесселя», давно облюбовали его богато декорированные фасады в качестве своего гнездовья, оставляя на шпилях гниющие остатки своих трапез. Но сейчас этот запах был почти приятен.
Барбаросса не знала, что делается за ее спиной — и не хотела знать. Она заставила себя смотреть ровно вперед, в оконный проем, не обращая внимания на грозный гул пламени и волны адского жара, бьющие ей в спину.
Она успеет. Не осядет пеплом на подоконнике. Не сломает себе шею. Не нанижется на какой-нибудь флюгер, точно дохлая гарпия, чтобы еще полгода развлекать пришедших на танцульки сук…
Возле самого окна защитные чары, глушащие доносящуюся снизу музыку, слабели, отчего она вдруг отчетливо разобрала тяжелый резкий ритм клавесина и чей-то голос, бьющий ей в лицо вперемешку с потоками затхлого и скверно пахнущего броккенбургского ветра:
…тот, кто услышит твои молитвы
Тот, кто позаботится
Твой собственный персональный Дьявол
Тот, кто услышит твои молитвы
Тот, кто всегда рядом
Пламя позади уже не гудело, оно срывалось в визг, выжигая все, что было пощажено пожаром, все, до чего могло добраться. Наверно, уже начисто слизало и серый камзол Фальконетты и мертвые тела и все прочее, что она оставила за спиной.
— Eyðimerkurgeirfugl!..
Голос Фальконетты стал хриплым, срывающимся. Должно быть, пламя уже добралось до ее голосовых связок и медленно их поджаривало.
Времени распахивать окно не было, да она и не смогла бы оторвать приржавевшую, покрытую свежей гарью раму сломанными пальцами. Значит, придется выходить насквозь. Барбаросса заколебалась, стоя посреди подоконника. Смелее, крошка, подбодрила она сама себе, перекладывая колбу под другой бок. Представь, что это путь не вниз, а вверх. Представь, что твоя душа взмывает, поднимаясь над отравленной землей Броккенбурга.
Представь, что…
Сзади полыхнуло и прежде, чем она успела испугаться, тяжелая волна жара ударила ее в спину, впечатав в расчерченное разноцветными квадратами ночное небо Броккенбурга. Небо разлетелось под ней на миллион осколков, а может, это разлетелся наконец Броккенбург, проклятая всем сущим чертова гора…
Последнее, что Барбаросса услышала, прежде чем ее душа вознеслась в небо вместе с осколками свинцовых переплетов и стекла — голос, поющий:
Протяни руку и прикоснись к Аду.
Протяни руку и прикоснись к Аду.
Это было даже забавно, но рассмеяться она не успела.
Ее душа вздрогнула — и воспарила куда-то вверх в обрамлении стеклянных брызг и крови.