Они кричали, Лжец. Оно кричало.
Оно извивалось на наших руках, булькало, захлебываясь своей собственной плотью, и кричало всеми своими чертовыми ртами. Всеми ртами. Они кричали, кричали и…
Ох, черт. Как саднит в душе. Даже сейчас пронимает до самых печенок, как вспомню.
Мы струсили, червяк. Отступились, беспомощно оглядываясь друг на друга. Мы, императорские гвардейцы-артиллеристы, выстоявшие под Сингбури, жравшие дохлых лошадей под Су-Нгайколоком, поднимавшие обожженными до кости руками раскаленные ядра под Сурином. Мы струсили так, как никогда прежде не трусили, даже когда смотрели в упор в узкие, исступлённые глаза сиамских мушкетеров, подступающих к батарее.
Единственный, кто не струсил, был Вольфганг. После Сакэу они с Хази были как братья. Это его Хази тащил три или четыре мейле на плече, даром, что сам был прострелен в трех местах и исколот штыками. Это они делили половину фляжки болотной воды на двоих, изнемогая от жажды и ран. Это они с Хази выбрались к своим, проплутав неделю по джунглям, полумертвые от изнеможения и лихорадки.
Вольфганг был единственным, кто не струсил. Умница-Вольфганг.
Он смерил нас презрительным взглядом и, прежде чем мы успели что-то сказать, достал пистолет, сделал шаг к извивающемуся на земле Хази и всадил пулю ровнехонько ему в переносицу. Только тогда Хази обмяк и перестал кричать. Схоронили мы его за позициями батареи, на окраине, по-тихому, а начальству доложили, будто убит сиамским снайпером. Едва ли кто-то в штабе удивился — пиздоглазые ради того, чтоб подстрелить человека с аксельбантом, готовы были днями в зарослях торчать…
Так это дело тогда и кончилось.
Лишь много позже, спустя полгода или даже год, мы вдруг узнали, почему нашему Хази изменила матушка-удача и именно в тот злосчастный день. Это все из-за монеты. Помнишь, я говорил, будто лейтенант пехотный для какой-то надобности из руки Хази монету взял, вроде бы проверить? Фокус оказался ловким, и исполнен как надо. Он тайком подменил монету, пока разглядывал ее. Тот крейцер, что он вернул Хази, был отлит не из меди, а из самого настоящего серебра, только покрашен так, чтоб незаметно было. Когда Хази кинул серебряную монету в пасть «Канцлеру», демонов внутри от чистого серебра ошпарило, точно кипятком, вот они и пробудились, злые как черти, вот и цапнули Хази, забравшегося в их обитель.
По правде сказать, хотели мы с ребятами этого офицеришку разыскать, снять с него шкуру и к «Канцлеру» прибить, за товарища поквитаться, да не довелось — его в том же году под Нонгхаем сиамские лазутчики изловили и на куски порезали. За нас, стало быть, нашу работу выполнили. Ну, мы с ребятами на них за это в обиде не были. Пускай. Иной раз и от сиамца поганого польза бывает…
[1] Буберт — традиционный немецкий десерт, пудинг из манной муки с добавлением яиц, сливок и киселя.
[2] Лаленбург — вымышленный город в немецком фольклоре, символизирующий собой захолустье, медвежий угол.
[3] Здесь: примерно 124 км.
[4] Габриэль Ролленхаген (1583–1619), Генрих Ансельм фон Циглер унд Клиаппгаузен (1663–1696) — немецкие писатели XVII-го века.
[5] Бандонеон — сконструированный в 1840-м году вид гармоники на основе немецкой же концертины.
[6] Здесь: примерно 500 м.
[7] Рейтшверт (нем. «меч всадника») — кавалерийский меч, стоявший на вооружении у отрядов рейтар, комбинация легкого полуторного меча и тяжелой шпаги.
[8] Караколь — кавалерийский маневр в бою, заключавшийся в быстром сближении с вражеской пехотой, после чего шеренги кавалеристов, сменяя друг друга, обрушивали на противника плотный пистолетный огонь.
[9] Фридрих Геткант (1600–1666) — немецкий военный инженер и фортификатор.
[10] Кегорновы мортиры — легкие осадные орудия калибром около шести дюймов, изобретенные Менно ван Кугорном в 1674-м году.
[11] Магерка (маргелка, магярка) — валяная шапка из сукна или бархата, имеющая тулью без полей, использовалась в качестве головного убора польскими гусарами.
[12] Здесь: примерно 460 мм.
Глава 3
Гомункул продолжал что-то говорить, но Барбаросса больше его не слышала — левую стопу пронзило болью, да такой, что из мира мгновенно выключились все звуки, а бормотание гомункула превратилось в комариный гул на пороге слышимости.
Сорок миллионов сифилитичных елдаков архивладыки Белиала!..
Полыхнувшая в левой стопе боль пронзила ее от пальцев на ноге через колено прямо в бедро — раскаленная рапира из щербатого металла, которую всадили прямо сквозь кость и мясо, ввинтили через хрящи и сухожилия. Боль была такой, что Барбаросса споткнулась и рухнула на середине шага, едва успев выставить руки, чтобы смягчить падение. На миг звуки вернулись в мир — она услышала испуганные возгласы компании проходящих мимо дам в мантильях, небрежный смешок спешащего по своим делам мальчишки, озабоченные интонации в голосе бубнящего Лжеца…
Гвоздь, подумала она, глотая воздух, впившись пальцами в левый башмак, жесткий и покрытый уличной слякотью. Некогда в этом башмаке помещалась ее нога, но сейчас внутри него плескалась одна только чистая боль, растворившая все, из чего прежде состояла ее нога — кости, мясо, ногти… Огромный сапожный гвоздь, который какой-то недоумок бросил посреди мостовой и на который она, заслушавшись, точно последняя шалава, наступила. Он пробил нахер ее стопу не хуже мушкетной пули, разворотив тонкие косточки.
Ах, блядь. Как же больно! Точно она сунула ногу целиком в чан кипящей смолы или…
Пальцы Барбароссы судорожно ощупывали башмак, пытаясь обнаружить чертов гвоздь и вытащить его, но лишь растирали слизкую грязь. Гвоздя не было, перепачканные пальцы напрасно блуждали по подошве. Словно гвоздь, пробивший ее стопу, был бесплотным гвоздем, растаявшим в тот же миг, как пропорол подошву…
Возможно, это «чеснок», подумала Барбаросса, пытаясь стиснуть внутри себя боль, не дать ей превратиться в протяжный, рвущийся из горла, крик. Некоторые суки, говорят, в последнее время повадились разбрасывать на темных улочках Нижнего Миттельштадта чертовы железные колючки, и не одну-две, а щедро, целыми горстями. Эта веселая забава, перекалечившая в свое время до черта лошадей Паппенгейма, стоила ног не одной ведьме Броккенбурга — зазубренные шипы, легко пробивающие подошву, превращают ступню в одну большую рубленую котлету, кроме того, частенько их смазывают собачьим дерьмом — верный шанс потерять нахер ногу…
— …не кричи, черт тебя дери! — досадливо буркнул Лжец, — Представь, что тебя укусил маленький комарик…
— Нога!.. — провыла Барбаросса, сжимая щиколотку пальцами, — Какая-то блядская колючка! Дьявол!
Дрожащими пальцами она уцепилась за башмак, силясь сорвать его с ноги. Если рана глубока, дело плохо. Ей нужно будет остановить кровь и…
— Не делай этого.
— Что?
— Не снимай, — голос Лжеца звучал приглушенно, не так, как прежде, — Поверь, юная ведьма, ты не обрадуешься тому, что увидишь. Зато порадуешь его.
Кого? Кого она порадует?
Барбаросса, зарычав от боли, стащила с ноги башмак. Холщовые обмотки, которые она использовала вместо портянок поверх шосс, порядочно смердели, но мокрыми от крови не были. Нога чудовищно болела, пальцы точно медленно сжигали в алхимическом тигиле, однако башмак был цел. Ни гвоздя, ни коварной колючки, ни даже отверстия в подошве. Чертовски целый башмак.
Может, она наступила на демона? На какого-нибудь крохотного, спешащего по своим делам, адского духа, посыльного или праздного гуляку? Это было бы куда хуже. Одна сука, говорят, нагрузившись дешевым вином в Унтерштадте, наступила на хвост какому-то мелкому адскому отродью — пикнуть не успела, как сапог на ее ноге лопнул, а сама нога превратилась во вздувшееся от гангрены месиво, в котором кости сплавились с мясом в единое целое, а уж запаха было…
Башмак был как будто бы цел, но в нем что-то болталось. Возможно, камень, подумала Барбаросса, шипя от боли и тихонько подвывая. Блядский камень, забравшийся внутрь. И не крошечный, кажется, а размером с хороший орех. Или даже два камня…
— Не делай этого, — Лжец тяжело выдохнул, — Черт, говорю же тебе…