Барбаросса не хотела догадываться. Она ускорила шаг, надеясь, что тряска заставит гомункула в банке прикусить язык, но, конечно, напрасно. Как она уже убедилась, этот ублюдок мог молчать часами напролет, как чертов камень, если того хотел и, напротив, петь соловьем, если на него вдруг находила словоохотливость, да так, что не заткнешь и кляпом. Единственное достоинство в судьбе заточенного в банке уродца, подумала она, заключено именно в том, что можно болтать когда тебе вздумается, не считаясь с окружающими…
— В «Форели и Клевере» не было восточных танцовщиц с дюжиной выращенных или вшитых в тело влагалищ, не было исполинских фаллосов с щупальцами, не было даже коллекции афродизиаков, делающих древний и бесхитростный акт сношения чуть более чувственным и изысканным. В нем вообще ничего не было кроме большой каморки со шкафами, а в шкафах… — Лжец притих на мгновение, словно собираясь с мыслью, — Их было ровно сорок. Сорок банок, протертых до блеска, каждая на своей полке, каждая с драгоценным плодом внутри. Некоторые были почти безупречны и походили на непорочный плод, выращенный лоном матери на третьем триместре, другие… Скажем так, другим повезло меньше, они увидели мир не совсем в таком виде, в каковом должны были. Патологии, родовые травмы… Черт, в коллекции «Форели и клевера» было больше любопытных материалов, чем в университетском анатомическом театре! Только материалы эти не пылились без дела, как ты можешь догадаться. О, совсем не пылились. Более того, даже самые искалеченные гомункулы могли заслужить внимание публики… Среди этих сорока был один гомункул, которого прочие прозвали Сеньор Тыква. У него не сохранилось ни рук, ни ног, да и от тельца остался один только перекрученный жгут из хребта, но, вообрази себе, у Сеньора Тыквы было больше клиентов, чем у иных херувимчиков, иногда по две дюжины клиентов за день! На месте хозяина я бы справил ему банку из богемского хрусталя, учитывая, сколько монет он приносил ему…
Наверно, это его маленькая месть, подумала Барбаросса, стараясь, чтобы слова гомункула проскакивали сквозь нее, не задерживаясь, как рыба сквозь крупную сеть. За собственную беспомощность и те неприятные минуты, которые она заставила его пережить. Теперь он нарочно будет разглагольствовать, припоминая всякую дрянь из своей не очень-то долгой жизни, как будто ей мало одних только страданий, причиняемых ей Цинтанаккаром…
Цинтанаккар не исчез. Она отчетливо ощущала крохотную твердую горошину, затаившуюся справа под ребрами. Иногда эта горошина засыпала, делаясь почти неощутимой, иногда отчетливо ерзала, рождая в животе колючую дрожь.
Чертова живая раковая опухоль, которая путешествует по телу, точно любопытный турист, подыскивая себе местечко потеплее и поспокойне…
— Между прочим, содержать такой бордель не так-то просто, как может показаться, — наставительно заметил Лжец, делая вид, что не ощущает эманации ее мыслей, которые должны были хлестать вокруг точно бич, — Плоды в банках не требуют ни зарплаты, ни пищи, они даже и отказать своему хозяину не в силах, но знала бы ты, как хлопотно иной раз с ними! Совокупление — древний и бесхитростный процесс, который вы попытались украсить великим множеством никчемных ритуалов и ухищрений, но в его основе, как и прежде, примитивная механика, взаимодействие двух тел. Вам ведь приходилось изучать Амонтоновы законы сухого трения[8]? Значит, должна догадываться и о том, где кроется проблема. Если оно тело готово к совокуплению, то другое…
Блядь. Она устала от демона, пожирающего ее тело изнутри, и от этого сопляка, готового разглагольствовать часами напролет, заглушая ее собственные мысли.
— Ни один из плодов, выставленных в сорока банках «Форели и клевера» не достиг того возраста, когда мудрая природа вооружает тело для любовных утех, сооружая для этого подходящие приспособления и отверстия. Что там, у многих и тело-то толком не сформировалось. Что ж, всякое искусство требует жертв, даже когда речь идет о любовном искусстве, верно? Хозяину «Форели и клевера» пришлось порядочно попотеть, сооружая на телах своих кормильцев подходящие… отверстия. Честно говоря, поначалу выходило у него неважно, тем более, что для работы он использовал мясницкий нож и грубую сапожную дратву. Многие из гомункулов, которых он облагодетельствовал таким образом, были немало оконфужены. Однако в скором времени он неплохо освоил это искусство, мало того, довел его до таких высот, что сотворенные им отверстия легко можно было спутать с теми, что обычно дарует природа, даром что располагались они совсем не там, где им надлежало быть, а зачастую — где удобнее. Посреди спины, например, или во лбу, или…
Барбаросса с такой силой впечатала каблук в брусчатку, что едва не лопнула стальная подковка на пятке.
— Твою мать! Заткнись! Я не хочу слушать эту хрень! Ты что, сам погостил в этом борделе?
Гомункул рассмеялся. Этот звук был похож на шорох внутри мешочка с песком.
— Нет, конечно же нет. Меня немало поносило по Броккенбургу, это верно, я сменил не одного хозяина за свою жизнь, но в публичный дом судьба меня не заносила. А жаль. Мне кажется, тамошние обитатели многое смогли бы рассказать о природе человеческой страсти. Раз уж я сам в силу происхождения не могу судить об этом…
— А говоришь так, будто сам занимал полочку в этом борделе!
Гомункул усмехнулся.
— До того, как обрести хозяина в виде господина фон Лееба, я провел полгода в лавке «Сады Семирамиды», хозяин которой торговал нашим братом оптом и в розницу. Некоторые гомункулы — удачливые ублюдки! — проводили там пару дней, прежде чем их покупали. Другие же, вроде меня, те, что не могли похвастать смазливой мордашкой и особым воспитанием, проводили там месяцы, а бывало, и годы. Представь себе годы, проведенные на полке. Это похоже на жизнь пепельницы, никогда не покидавшей своего места, или что там еще держат нынче на каминах… Унылое местечко. С другой стороны, именно там я узнал немало нового. Чем еще могут поделиться друг с другом создания, запертые в банках, со своими соседями, такими же несчастными пленниками? Разве что своими историями. Днем нам запрещалось говорить, хозяин наказывал всякого, имевшего неосторожность открыть рот, зато ночью… Ночь принадлежала нам. Ты даже не представляешь, юная ведьма, в какие края заносит нашего брата и что там ему доводится испытать!..
— И дела нет, — буркнула Барбаросса, — А теперь будь добр, заткнись. Я не хочу, чтобы кто-нибудь тебя услышал.
— Для опасений нет оснований, юная ведьма. Только ты можешь слышать меня сейчас. Я говорю в…
— В магическом эфире, я помню! — зло бросила Барбаросса, — На улицах в этот час полно ведьм, почистивших перышки и ищущих развлечений. Я не хочу, чтобы кто-нибудь из них застукал меня, болтающей c прокисшим овощем вроде тебя.
Гомункул фыркнул.
— Ни одна другая соплячку не услышит меня, если я этого не захочу. Я общаюсь на твоей волне, юная ведьма, и не слышен для окружающих. Чтобы услышать меня, надо быть по меньшей мере демонологом, и не обдроченным юнцом, а весьма сведущим в своем деле. Вероятность того, что в Нижнем Миттельштадте мы встретим такого на улице — не больше, чем вероятность встретить девственницу в Ауэрбахе.
— Мне похер, что ты там думаешь, Лжец. Я хочу, чтобы ты заткнулся и молчал всю дорогу до Малого Замка. Это Броккенбург, а не твой любимый кофейный столик! Так что будь добр!..
Гомункул разочарованно вздохнул, но заткнулся — спасибо адским владыкам и на том.
Ведьм на улицах в самом деле попадалось все больше.
Если внутренние часы не лгали ей, сейчас было что-то около шести часов пополудни. Тот соблазнительный час, когда многие чертовки, нацепив цацки и припудрив разбитые вдрызг мордашки, выбираются в город — закончить дела, которые не успели закончить при свете дня за всеми хлопотами, поразвлечься или просто совершить небольшой променад по окрестностям.