В ней почти ничего нет, кроме основных линий, украшенных сигилами, простейшего узора, который не меняется на протяжении тысячелетий, с тех пор, как первые ведьмы, подобные слепым корабелам, нащупывали свои тропы к сокровищницам Ада, еще не предполагая, что ищут и что в итоге обретут…
У простоты есть одно достоинство — она неизменно эффективна, как эффективны все самые простые и надежные вещи в мире вроде ножа. Некоторые демонологи тратили годы, кропотливо создавая печати призыва столь сложные, что у неподготовленных людей от одного только взгляда открывается кровь из глаз. Сложнейшие петли стабисторовых чар, невообразимые по сложности диодоганновые руны, чертимые только крокодиловой кровью, все эти саммисторные, платинотроновые, клистроновые знаки…
Барбароссе становилось дурно от одной только попытки представить нечто подобное. Всякий раз, чертя простую и бесхитростную пентаграмму, она утешала себя тем, что сложность отнюдь не всегда залог успеха, а все мыслимые ухищрения не спасут тебя от страшной участи, если Ад и его владыки будут не расположены к тебе.
Какой-то тип из Магдебурга, говорят, положил восемь лет своей жизни, чертя безукоризненную гермесограмму[12], такую большую, что внутри могла бы уместится телега с шестью запряженными конями. Чертил не обычным мелом, что можно купить в любой лавке по шесть крейцеров за фунт, а особым, добытым с хер знает какой глубины Йоркских шахт, наполовину засыпанных человеческими костями, линии же вымерял не линейкой, а кучей хитрых штук, которые сыщутся не у каждого землемера. Должно быть, хотел получить бессмертие из рук адского владыки, не меньше.
Все эти хитрости не спасли его шкуру, когда дело дошло до ритуала. Восхищенные его упорством демоны не разорвали беднягу, лишь только оторвали ему конечности и насадили на самый высокий флюгер в Магдебурге. Говорят, там он до сих пор и крутится, стеная, крича и проклиная собственную тягу к совершенству, оказавшую ему такую паскудную услугу.
Лжец оказался чертовски большим знатоком чар для существа, которое может поместиться в носовой платок.
— Кто учил тебя так чертить амбиграммы[13]? — брезгливо осведомился он, — Сельский маляр в твоем родном Кохльштадте[14] или как там его? Ίδέα читается недостаточно четко, перепиши ее. Да, так лучше. Άήρ из нижнего левого смещено на два градуса влево, это бросается в глаза. Все пять элементов, символизирующих начала, должны быть взаимосвязаны и равносильны, иначе…
Барбаросса едва не зарычала, ползая по полу дровяного сарая с кистью и склянкой крысиной крови. Чертовски непросто рисовать аккуратно и ровно, когда тлеющей шкурой ощущаешь каждую уползающую прочь минуту, когда пальцы ежеминутно пронзает дрожью от ощущения того, что засевшая внутри тебя игла шевельнулась…
— Смотрю, ты дохера специалист по чарам, а? Если так, преврати свою банку в хрустальную карету, эта милая мышка станет твоим скакуном, — Барбаросса тряхнула дохлой крысой, — Только не очень-то задерживайся на балу, пока я ползаю здесь отклячив жопу с этими блядскими рисуночками!
— Завидуешь, сестренка? — Лжец осклабился, приникнув к стеклу, — Уж тебя-то точно не пригласят на бал, разве что это будет бал в местном лепрозории, где тебя нарекут королевой и…
Барбаросса ощерилась, поднеся дохлую крысу к самому стеклу, так, что она закачалась перед лицом у Лжеца.
— Кажется, еще недавно ты хотел скрепить наш союз кровью? Если ты не заткнешься, то в самое скорое время скрепишь союз с этой красоткой, потому что собираюсь засунуть ее в твою чертову банку!
Лжец что-то пробормотал, зло сверля ее взглядом, но заткнулся, видно, понял серьезность угрозы. Умный мальчик. Барбаросса ласково потрепала банку и вернулась к работе.
Этот сморчок с самого начала раздражал ее. Жалкий и бессильный, хлипкий как цыпленок, он был вооружен много лучше иных ее противников, но вовсе не ножом или когтями. Он был дьявольски наблюдателен и умен. Нарочно наблюдал за ней некоторое время, подмечая ее привычки и манеры, терпеливо вслушивался в доносящиеся до него отголоски ее мыслей, как прежде вслушивался в мысли своего пидора-хозяина, господина фон Лееба. И теперь возомнил, будто может управлять ею?
Не надо думать, что этот милый маленький сморчок хочет помочь тебе, Барби. Ты для него лишь средство, которое он вздумал использовать в своих целях, карета, которую он присмотрел себе для побега, и ничего более. До тебя он перепробовал четырнадцать прочих и каждый раз возвращался туда, откуда начинал, на осточертевший ему кофейный столик в доме старого извращенца.
Испачканная в крысиной крови кисть на мгновение замерла, не закончив сложный узел диодогановой руны.
Только подумать, четырнадцать раз. Этот малец, может, и выглядит как плохо законсервированный гриб, но уж в упорстве ему не откажешь. В его маленьком сморщенном тельце умещается больше решительности, чем в туше иного монфорта. А ведь, если подумать, его положение так паршиво, что практически безнадежно. Он пленник, причем пленник с незавидной судьбой, находящийся даже в более паршивом положении, чем многие узники саксонских тюрем и замков.
Говорят, паршивее всего живется в Вальдхейме[15]. Тамошние обитатели не скованны кандалами, вместо этого каждый носит прикованный к шее обруч вроде амулета, внутри которого обитает охранный демон. Стоит такому узнику перешагнуть запретную черту, как демон вырывается наружу и отрывает несчастному голову. Незавидная судьба, но эти несчастные, по крайней мере, вольны распоряжаться своим телом. Ну или, по крайней мере, свести счеты с жизнью, если существование делается тягостным и непосильным. Лжец лишен даже этой возможности. Он приговорен к своему кофейному столику в гостиной, обречен быть слушателем для выжившего из ума старика-садиста и его цепного демона. Незавидная участь, с какой стороны на нее ни посмотри.
Лишь только увидев ведьму с обожженным лицом, бесцеремонно вторгшуюся в его тюрьму, он сразу сообразил, с кем его свела судьба. Дурак был бы, если б не сообразил. Но, хоть и не сразу, рискнул предложить ей руку помощи. Свою жалкую ручонку, слишком ссохшуюся даже для того, чтоб он смог себе подрочить. И это, черт возьми, заслуживало некоторого уважения — даже для такого жалкого существа, каким он являлся.
Эй, Лжец!
Несмотря на то, что гомункул отвернулся от нее, демонстрируя узкую ссохшуюся спину с жалкими крохотными ягодицами и позвоночником толщиной с зубочистку, он отлично слышал ее. А может, в магическом эфире ее мысли казались громче, чем рев замурованного в аутовагене демона.
— Что?
— Ты там не сдох еще в своей банке? Вроде нет, по крайней мере, ты не плаваешь кверху брюхом.
— Вполне жив, — сухо произнес Лжец, не пытаясь повернуться к ней лицом.
— А если не сдох, то помогай, чтоб тебя! У нас еще прорва работы впереди!
Работы и верно было до черта.
Пентаграмма — основа композиции, но не единственная ее часть. Помимо мела в шкатулке Котейшества помещалось до хера прочих штук, которые тоже требовалось верно установить.
Мелодично позванивающий шелковый мешочек, внутри которого находилась горсть зеркальных осколков. Вооружившись стащенной из замка свечой, Барбаросса приклеивала эти осколки горячим воском к стенам дровяного сарая, добиваясь определенного их сочетания. Некоторые надлежало крепить под определенным, четко выверенным, углом, другие — располагать на потолке или устанавливать так, чтобы они смотрели в нужные стороны света. Хлопотная, мелкая работа, непросто дающаяся ее грубым, не привычным к таком занятию, рукам. Ее обычно выполняла Котейшество своими тонкими и ловкими, как у белошвейки, пальчиками. Но даже без ее помощи работа двигалась быстро — у нее был талантливый ассистент.
— Не вздумай крепить больше четырех зеркал на южной стороне. Юг — владения императора Каспиела, а нам сейчас не требуется его внимание. Он отличается дурным настроением после заката, кроме того, не переносит число пять, эта пентаграмма разъярит его. А вот на западной стороне такого риска нет. Запад находится в введении Малгараса, его снисходительность может послужить нам защитой, если события будут развиваться в неправильном русле…