Чертов «Фольксрейтпистоль». Кусок никчемной жести.
Стоило ей спустить курок, как проклятая железяка взорвалась у нее в руке точно пороховая граната. Спасибо, лишь опалила и без того обожжённую руку, а не оторвала нахер. А ведь могла оторвать и голову. Забросить ее, точно мяч, в окно Малого Замка, на радость сестрам…
Нельзя доверять дешевому оружию. Уж точно не никчемной жестянке ценой в полтора гульдена. На какой-то миг она даже пожалела, что на пистолете не было клейма мастера. Черт, знай она имя оружейника, не пожалела бы сил, чтобы навлечь на его блядский род все мыслимые проклятья и кары, проклясть кровь в его жилах и костный мозг в его костях, натравить на него каких-нибудь кровожадных тварей из Преисподней…
Барбаросса машинально ощупала свое лицо, обнаружив россыпь свежих ссадин, ожогов и царапин. Повезло. Должно быть, герцог Абигор, владыка ее бессмертной души, решил проявить к ней снисхождение и умаслил все злые силы, желающие ей гибели. У нее в руке, в эле от лица, сработала чертова снаряженная шрапнелью бомба, а ей не вышибло нахер глаза, как это бывает у пушкарей, не перепахало рожу осколками, даже руку и ту не оторвало, лишь опалило.
Могло быть и хуже, подумала она, глядя на серебряные кляксы, оставшиеся от вогнанных в стену игл, на черные подпалины, усеявшие крышу, на пятна тления, обильно украсившие стропила. В какой-то миг ярость Цинтанаккара полыхнула так, что все неказистые амулеты Котейшества буквально налились огнем, едва не подпалив хренов сарай — а следом она сама еще и пальнула «дьяволовой перхотью», чтобы наверняка устроить пожар…
Старое дерево, хвала всем владыкам, выдержало, не занялось, лишь местами потемнело. А если бы занялось… Барбаросса мрачно усмехнулась, облизывая сухие, как щепки, губы. Если бы сарай занялся всерьез, здесь бы она бы и изжарилась. Крошка Лжец даром бился бы в своей бутылке, пытаясь ей помочь. Сарай — эта целая груда дерева, хорошего сухого дерева. Если займется огнем, сгорит дотла. Даже если стоящая на карауле Кандида вовремя подняла бы тревогу, даже если из Малого Замка высыпали в одном исподнем все двенадцать душ с ведрами в руках, сарай спасти бы не успели — только пепелище и осталось бы. Пепелище с малой толикой пепла сестрицы Барби, мало отличающегося по цвету…
Не кори судьбу, крошка, подумала она. Не гневи адских владык. Ты родилась под счастливой звездой, Барби, сестренка…
К тому же, чертов «Фольксрейтпистоль» может быть и не виноват. Ты сама засыпала внутрь до черта «адской перхоти», щедро, как сыплют в кружку с вином дурманящего порошку, неудивительно, что он полыхнул у тебя в руке. Скверная сталь, подточенная временем, попросту не выдержала адского жара…
Черт. Это контузия, Барби. Обычная контузия.
Вот почему у тебя так страшно гудит в голове. Вот отчего тебя шатает из стороны в сторону, точно пьяного моряка. Вот почему ты не чувствуешь жара. А вот Лжец, надо думать, чувствует, вон как мечется в своей банке, отчаянно барабаня лапками по стеклу…
— Уходим! Пока эта блядская хибара не сгорела ко всем чертям!
— Уймись, — хрипло отозвалась она, водя взглядом из стороны в сторону, — Я должна найти…
— Кого найти? Свою девственность? Как будто на нее есть охотники!
Барбаросса мотнула головой.
— Найти его.
— Оставь! Черт!
Из-за контузии окружающий мир мягко плыл перед глазами, отказываясь оставаться неподвижным, будто бы смазанный гусиным жиром, стелющийся вдоль стен разъедал глаза, но Барбаросса упрямо шла вперед.
Дьявол, если она выберется живой из этого блядского сарая, ее точно забьет до смерти рыжая сука Гаста. За какие-нибудь четверть часа они учинили здесь такой разгром, будто тут, посреди дровяного сарая, сошлись в смертельной битве полчища демонических архивладык Белиала и Гаапа, пытающихся разделить между собой многострадальную, не единожды опаленную, Саксонию…
Поленья, аккуратно сложенные сестрами на зиму, были разметаны по всему сараю и изломаны. Обрывки шелковых нитей свисали с притолок тлеющими хвостами. Осколки зеркал хрустели под ногами вперемешку с сокровищами Котейшества.
Я куплю все это тебе, Котти, подумала Барбаросса, ощущая, как усердная исполнительная «Скромница» нанизывается на пальцы правой руки, а ветреная своевольная «Кокетка» сливается с пальцами левой. Новую шкатулку, битком набитую колдовскими штуками. Новый эйсшранк, еще больше старого. А еще новые сапоги взамен стоптанных, новый дублет, новый берет с перышком — и не фазаньим, а каким-нибудь роскошным, соколиным… Может, останется еще немного деньжат на твои любимые мятные тянучки и пару брошюр по Флейшкрафту. Наверняка останется, потому что едва я закончу с монсеньором Цинтанаккаром, как отправлюсь на Репейниковую улицу, в дом, где грустит в своей спаленке старый господин фон Лееб. Я еще не знаю точно, что я с ним сотворю, но обещаю тебе, Котти, когда его душу доставят в Ад, тамошние владыки смогут лишь сочувственно качать головами. И, конечно, я приберу все, что господин фон Лееб оставит после кончины — монеты, ценное барахло, а пусть даже и трофеи времен его сиамской службы…
— Слева! — крикнул гомункул, напряженно наблюдавший за ее поискам из банки, — Его отшвырнуло в угол! Там!
Заткнись, Лжец. Сама вижу.
Следующие три шага были медленнее предыдущих — выставив перед собой вооруженные кастетами руки, она осторожно приближалась по концентрической спирали, готовая размозжить блядской твари все уцелевшие кости в теле, если та хотя бы шевельнется ей навстречу…
Но в этом не было нужды.
Заряженный испепеляющей «дьяволовой перхотью» и ее собственными зубами, старенький «Фольксрейтпистоль», полыхнул точно заправская картечница, безнадежно погубив сооруженный монсеньором Цинтанаккаром на скорую руку шедевр. Тварь, едва не разорвавшая ей горло, не спешила закончить начатое. Даже не шелохнулась, услышав ее шаги.
Она больше не походила на посланника из Ада. Она походила на большую развороченную тефтелю, вмятую в угол, смердящую мертвечиной и паленой кошачьей шерстью. От страшного жара наложенные Цинтанаккаром швы полопались, шкура обгорела и слазила клочьями, обнажая причудливые переплетения костей, сросшихся так, как никогда не способна срастаться живая ткань сама по себе.
Некоторые кошачьи головы еще подергивались, но скорее рефлекторно. Лишившиеся шерсти, с вышибленными страшными жаром глазами и развороченными пастями, они походили на жуткие бородавки, ворочающиеся в обожженном мясе, беспомощно скрипящие полопавшимися челюстями. Это была не угроза — агония.
Барбаросса присвистнула.
— Ну и ну. Подумать только, сколько дел может натворить один жалкий рейтпистоль за полтора гульдена с щепоткой «адской перхоти»…
— Перхоть!.. — презрительно бросил Лжец из своего угла, нетерпеливо ерзающий в банке, — Как будто в ней дело! Ты, верно, совсем забыла про зубы!
— Про… зубы?
— Твои херовы зубы! Черт! Ты и этого не знала?
— Чего не знала?
Лжец вздохнул.
— Иногда мне кажется, что адские владыки позволяют тебе ходить по земле только потому, что их развлекает твоя глупость! Ну же! Давай убираться отсюда, пока я не сварился нахер в этом горшке!
Барбаросса не без злорадства представила, как тщедушный сопляк мечется в окруженной огнем банке, медленно варясь заживо. Соблазнительная вышла картинка. Может, потому, что ее усиливала вонь паленого мяса, исходящего от мертвого демона.
— Можем немного обождать, — усмехнулась она, — Огня нет. А если и загорится… Знаешь, я никогда не пробовала похлебку из гомункула. Наверняка не хуже, чем тот дрянной суп, который Гаррота готовит из коровьих почек… Что там с моими зубами?
Лжец вынужден был стиснуть крошечные кулачки, уставившись на нее исподлобья.
— Ну и тупая же ты шкура, Барби… Не могу поверить, что связался с тобой. Черт! Ведьминские зубы — это тебе не сушеный горох. Только подумай, сколько излучения адских энергий и чар они собирают в себе за те годы, что ты бормочешь заклинания на адском наречье да хлещешь всякую дрянь! Обычно их толкут в порошок и используют в зельях, но ты…