Потвора с Лелей стояли теперь среди по-зорников, за обрядом следили ревниво, придирчиво. Чем дальше тот обряд заходил, тем больше расплывалось в довольной улыбке Лелино усталое лицо. Оно конечно, самой судить трудно, но уж больно невиден был Бобич собою, суетлив и голосом пискляв. Да и пение было не то, нет, не то. Думал Бобич выиграть, пустивши обряд свой сразу же следом за Потвориным, да лишь хуже сделал.
Бобич и сам чувствовал, что зря поспешил: погода ухудшаться и не думала быть, а обряд его против бабьего получался хлипок. Вот и раздувался Бобич спесивой важностью, вот и делал все как-то слишком, не возглашал, а взвопливал, и руками махал, будто мельница болгарская ветряными крыльями.
Леля придвинулась к бабушке и шепнула на ухо с коротким смешком:
– Не едать ему печеночки, окаянному, а лю-ю-юбит.
Бабушка глянула на Лелю, голову склонила озадаченно и вдруг просияла, будто от дорогого подарка.
Бобич торопился, срывался с крика на невнятное бормотанье. Слышно было плохо, видно и того хуже. Задние теснили передних, напирали, тянулись из-за спин, какое же это по-зорище, когда узреть-то как раз ничего и нельзя? Круг постепенно сжимался, дышали чуть ли не в затылок Облакогонителю. Волхвы растерялись, не знали, что делать, не гнать же всех вниз посреди обряда.
Бобич вопросил, человека желает Змей в жертву, или зверя. Вышло, что зверя. Какого зверя, дикого или домашнего? – вопросил Бобич и снова кинул кости. Вышло, что домашнего. Потвора ухитрилась встать прямо против Бобича, кривила насмешливо нос, как ни старался Облакогонитель на нее не глядеть, а все против воли упирался взглядом в рожу ее лисью нахальную.
Какого зверя домашнего? – вопросил Бобич и в третий раз кинул кости. Надлежало их кинуть так, чтобы выпало счастливое число на лошадь, кобылка молодая белая неезженая была Колдуном заготовлена загодя, но дрогнула у волхва рука. И вот, не иначе как с Потворина гнусного волхебства, вышла у него корова. Облакогонитель обмер, а Потвора мерзко ухмыльнулась, цыкнула зубом и полезла пальцем в рот, ногтем в зубах ковырять.
Кровь ударила в голову Бобичу. От ненависти дыхание перехватило и дикой болью скрутило затылок. Ах ты, гадина, скотина, лиса подколодная и драная змея, торжествуешь?! Не бывать тому! И подал он знак корову ту заклать, и печенку ее для себя на Живом огне поджарить. А когда схлынул гнев, когда стал он, наконец, понимать, что натворил, было уже поздно.
7
Вот тебе и именины Овинника. Праздновать надо, а волость вся в страхе и ужасе. Из ныне живущих никто и упомнить не мог, чтобы Кощею топили жертву мертвую. Даже после памятного хазарского нашествия, когда вся земля лежала в пожарищах, когда находники чуть кремль Дедославский не взяли и разгромили посад, когда в боях погибли все три сына княжеские, даже тогда потопили Змею в наложницы, по желанию его, девку хазаринку, пленницу случайную. Ну, ладно, корова, но для чего же мертвая? Умом, что ли, тронулся Облакогонитель Новопогостовый? По селам и весям рассказывали шепотом, что волхвица знаменитая Потвора бегом с Красной горки от того от дикого волхования бежала, руками за голову схватясь.
Обряды Осенин, однако же, надо было вести до конца.
Не только овины, все строения жилые и нежилые были ото всякого мусора со всем возможным тщанием метены-чищены, все сметение теперь жглось у ворот без остатка, и к тому костру молитвенно зазывались ближние навьи: обогрейтеся, запаситесь теплом на зиму долгую, не лезть бы вам к теплу тела человеческого, Чур-меня, Чур-меня. А чтобы были те навьи к людям добры, выставлялось им у костров всяческое угощение, со страху обильное сверх всякой меры, и оставлялись на ночь незатворенными жарко натопленные бани.
Однако как бы ни прошло гадание на Змея Горыныча, надо было дальше жить и загодя думать о будущем. Бабам на исходе Дня Рожаниц надлежало озаботиться об урожае будущем старательно.
С наступлением темноты остались мужики в домах одни, никто из них на улицу и глаз казать не смел, кроме сторожи, да и той стороже настрого было велено от чужих глаз бабий обряд оберегая, самим ни единым глазком на него бы не взглянуть под страхом смерти.
И в этом обряде Леля участвовала в первый раз. С тщанием, истово пела она с прочими девушками песни хороводные приличествующие, пока шили старухи на вершине Красной горки чучело Костромы, набивали колосьями необмолоченными.