– Это совсем другое. Вон, Тумаш, один на один вышел против гриди-дружинника, а случись ему…
– Выгораживаешь, – перебила Леля бабушку. – Знаю тебя. Весь их род любишь, а оглоблю эту в особенности.
Потвора остановилась, перевела дух, вытерла с лица пот.
– Саму тебя не больно-то испугаешь, – продолжала Леля с горячностью.
– Почему? – удивилась Потвора. – Волхебство сила страшная. Что до меня, то очень я, к примеру, не хотела бы сойтись с Любомиром зубы в зубы… хотя, может быть, еще и придется. А род Темницкий, ты права, люблю. Сильные люди, смелые, верные. Гордые. Но зелья приворотного, и тем более… чего покруче, сама для тебя варить не буду, и тебе не позволю. Видала, небось, как Радуша Ослябина на Последнем поле животом своим зерна ловила?
– Очень нужен мне твой Тумаш! – возмутилась Леля. – Пускай Радка оглоблю эту твою гордую себе с потрохами забирает, кобыла грудастая. "Бабушке пожалуюсь!" Трус. Успел уже, наябедничал?
– Напраслину не возводи. И где это ты, кстати сказать, видала грудастых кобыл?
Леля невольно прыснула смешком и боднула бабушку в плечо головою. Путь близился к концу. Впереди в просвете деревьев уже проблескивала синевою Серпейка. И тут по верхушкам деревьев прокатился какой-то гул, будто далеко-далеко лопнула сильно натянутая толстая пеньковая вервь. Наземь посыпалась всяческая труха. Закачались, затрещали деревья, и вдруг налетел, поднимая в воздух тучи опавшей листвы, сильный порыв ветра.
Потвора зашаталась, повисла на клюке, рот ее широко раскрывался и закрывался, как у рыбы, выброшенной на песок, и Леля с ужасом увидела, что из носа бабушки хлынула и закапала на землю страшная красная кровь.
– Баба! – завизжала она, – Что с тобой?
– Ничего, ничего, что орешь, – невнятно бормотала бабушка.
Сзади с грохотом рухнула поперек дороги вековая сосна. В дикой круговерти листьев, сучьев и всяческой дряни метались злорадно хохочущие мары, а из рвущегося под ветром в клочья орешника тянулась к бабушке скрюченными руками сама Морана. Лицо бабушкино размазывалось, расплывалось, будто бы истаивая в мутных струях злого ветра, а уши Лелины рвал дикий визг и хохот, и тьма застилала разум.
Из мутной мглы вынырнули вдруг узловатые руки, тяжко легли на плечи, сильно встряхнули. Леля некоторое время бессмысленно таращилась в бабушкино сердитое лицо, дивясь неожиданной мертвой тишине. Губы у бабушки шевелились, в руки ей, Леле, совала она какую-то тряпку, и вдруг, будто пакля из ушей вывалилась, услышала Леля бабушкин сердитый голос:
– Что орешь? Ударить тебя?
Внутри у Лели все тряслось мелкой дрожью, и руки дрожали, и подгибались колени, а лицо все было мокрое, и тело мокрое, и ладони. Бабушка глядела на нее внимательно и говорила, помягчев голосом:
– Ты волхва. Тебе ли разум терять? А ну-кося, вытри мне кровь с лица. И пойдем скорее в Серпейский град. До дому нам не дойти, не гляди, что ветер утих. Тут сейчас такое начнется. Буря идет небывалая. Ну, смотри внимательно, осталась ли где кровь?
– Нету крови, – сердито сказала Леля, отводя бабушкину руку от мешочков с кореньем. – И неча мешки хватать. Я за тебя испугалась, а ты: "Ударить тебя!" Не буду разговаривать с тобой.
И, подхвативши мешки, пошла вперед неверными шагами. Решительно пошла. Не оглядываясь.
11
Бобич уставил на воеводу длинный костистый палец и сказал: – А ты бы хотел, чтобы бояры́ только за честь служили, а всю добычу сдавали в род? Держи карман, это тебе не старые времена, честь честью, а добыча потому и называется добычей, что кто ее добыл, тому и должна принадлежать. Если сам всю жизнь задаром головою рискуешь, ну так это дело твое, личное. А что до других, извини-подвинься, дураки на славянской земле давным-давно уже повывелись, не в обиду тебе будь сказано, конечно.
Воевода стоял, привалившись к стене, и глядел он в бойницу на бескрайний занарский бор, Облакогонителя слушал угрюмо.
– Ты не обижайся, я к тебе пришел, как друг, – продолжал Бобич. – И говорю с тобою, как друг. Ты боя́р, я погодный волхв. Ты служишь Перуну, я Стрибогу. Но оба, однако, служим верховным богам небесным, не задрипанным всяким земным Чурам с Макошами, и оба же хотим с того служения иметь навар для себя, а не для чужого дяди.
– Навар… Я тебе не повар.
– А что хорошего, к примеру, в том, чтобы после всех ратных подвигов, с поля придя, пустую репу пареную жрать, пока всякие старши́на родовая и в бою-то не бывавшие будут в добыче твоей жадными руками копаться, что получше отбирая для себя? Наплюй ты на этих воров, не о том сейчас надо думать.
Воевода повернулся к волхву лицом и стоял теперь опершись о стену спиною. Оба смотрели друг на друга со снисходительной усмешкой, как бы дивясь взаимно неразумию собеседника.