Через два месяца после вступления в должность Сэмюэл Пэррис жаловался на вялость своих прихожан, не демонстрировавших должных чувств. Они «без толку перешептывались, клевали носом и всхрапывали» [55]. Отметив «бессмысленно блуждающие взгляды», он не упомянул, однако, об ореховой скорлупе, сыпавшейся с хоров, о паясничанье на лестницах, о плевках, смехе, флирте и вырезанных на скамьях надписях; о тычках локтями под ребра, пинках коленом под зад и периодических ударах в нос; одна женщина как-то уселась на колени соседа, который отказался подвинуться на скамье. Новоанглийский молельный дом был местом благопристойным, но оживленным. Той весной Марта Кэрриер грубо толкнула посреди псалма двенадцатилетнюю девочку. Именно в церкви вы узнавали, почему у вашей сестры глаза распухли от слез и что пойман пират, а в Андовере убили льва. Служба, главное событие недели, была средоточием социальной и духовной жизни. Будучи единственным средством регулярного общения, она выполняла также просветительскую и журналистскую функции. В среднем за жизнь прихожанин в Новой Англии прослушивал около пятнадцати тысяч часов проповедей [56]. Редко (если когда-либо вообще) случалось, чтобы столько людей буквально думали в унисон. Многие делали записи. Многие потом долго обсуждали услышанные наставления. Отголоски произнесенного Пэррисом с кафедры еще несколько недель витали в воздухе. Его слушали. Но необязательно так жадно, чтобы не заметить метку дьявола под языком у зевнувшего на соседней лавке соседа.
Сэмюэл Пэррис впервые проповедовал в Салеме в ноябре 1689 года. Приехал в деревню он с весьма скромным пасторским опытом [57]. Он родился в Англии в 1653 году, а большую часть юности провел на Барбадосе: Пэррисы были процветающими плантаторами. Хотя когда-то, возможно, он и выбрал пасторство своей профессией – Сэмюэл несколько лет посещал Гарвард, но бросил учебу в 1673 году из-за смерти отца, – его корни лежали в предпринимательстве. В двадцать лет унаследовав плантацию с семьюдесятью рабами, он вернулся на Барбадос. Там он с трудом справлялся с поместьем почти семьдесят гектаров и щедрым дядиным наследством. Через несколько лет он продал имущество себе в убыток, а к 1680 году появился в Бостоне, теперь уже в качестве вест-индского торговца. Пэррис женился. Поначалу дела шли хорошо, однако, несмотря на более благоприятный экономический климат Массачусетса, нежели барбадосский, карьера Пэрриса терпела неудачу за неудачей. Целый год он провел в судебных тяжбах по поводу сомнительного кредита. В общем, в мире финансов он преуспел не больше, чем в торговле. Возможности появлялись постоянно. Он упустил их все.
В 1688 году, когда на него наткнулась салемская делегация, Пэррис был членом первой Бостонской церкви и отцом троих детей. Неясно, как и почему он пришел к пасторству: обычно священнослужители оставляли кафедру ради мирских дел, не наоборот. Раньше он считал себя торговцем и джентльменом, заслуживающим личного миниатюрного портрета. Почти красавчик, с резкими, острыми чертами, широко расставленными глазами, черными волосами до плеч и чувственным ртом, Пэррис производил впечатление. Он единственный житель деревни, лицо которого нам известно. Его старший брат служил пастором в Англии, дядя проповедовал в первой Бостонской церкви. Сэмюэл сам успел немного послужить в удаленной массачусетской деревеньке. Он выступал на неформальных собраниях верующих и близко общался с некоторыми местными священнослужителями, в том числе со своим двоюродным братом из Милтона. Получив предложение ехать в Салем, Пэррис колебался. «Работа предстояла огромная», – писал он [58]. Он позже сообщит фермерам о своем решении. У него имелись все основания сомневаться, даже если он ничего и не знал о происходившем в Салеме (что маловероятно). Его непосредственный предшественник Деодат Лоусон принадлежал к той же бостонской конгрегации. У них были общие друзья. Долгие пляски вокруг Пэрриса, незаинтересованного кандидата без степени бакалавра, в то время как иные выпускники-магистры Гарварда не могли найти себе кафедру, многое говорили и о Салеме, и о его будущем пасторе. Ни одна из сторон не горела желанием сотрудничать.
Начавшиеся в итоге переговоры шли долго и трудно. Несмотря на несостоятельность в бизнесе, переговоры Пэррис обожал. В свои тридцать он был более стреляным воробьем, чем все предшествовавшие ему пасторы. Он больше путешествовал, однако почти не имел опыта жизни в глуши, которую окрестил «бедной маленькой деревушкой» [59]. Пуританский Бостон [60] шумел всеми своими восемью тысячами жителей, пестрел ленточками и оборками, шелестел серебристыми кружевными накидками и алыми юбками – в общем, ничем не походил на сельский Салем. Тут палитра была совершенно иной: приглушенные оттенки зеленого, грязно-лилового и насыщенного красновато-коричневого. И оба они живо контрастировали с Барбадосом. Деревня сделала лучшее предложение, какое только могла сделать, оно полностью отвечало ситуации на рынке. Пэррис, опытный торговец, не впечатлился. Назвав условия, предложенные салемской стороной, «скорее разочаровывающими, чем воодушевляющими» [61], он, в свою очередь, выдвинул восемь собственных. Самые непростые из них касались дров. Если борьба священника за уважительное к себе отношение плавно перетекала в дискуссию о заработной плате, то борьба за дрова сразу поджигала фитиль. Их доставка ложилась на общину тяжелым грузом, и каждый раз, когда она срывалась или партия топлива оказывалась некачественной, в этом улавливали затаенный намек. «Разве эта древесина не слишком мягкая?» – вопрошал пастор, пока фермер разгружал свою телегу. «А разве мы порой не получаем слишком мягкие проповеди?» – парировал тот [62].