Она, получив приглашение занять свободный табурет, вежливо подчинилась, положила на стол дамские сигареты и вывернутую наизнанку газету, на развороте которой присутствовал ее собственный портрет. Даже близорукому Полуярову было видно, что текст был обильно разукрашен синими линиями, пунктирами и пометками капиллярного карандаша.
— Вы хотели меня видеть? — после недолгой паузы решил начать беседу Полуяров.
— Я вообще никого не хочу видеть. Но это необходимость. Если хотите — средство самозащиты.
— У вас есть полное право на адвоката, — подсказал полковник.
— Адвокат посилен защищать от прокурора, а мне нужна совершенно другая защита.
Катышев, расположившись в стороне от Полуярова и стараясь не вмешиваться в разговор, тихо кашлянул в кулак. Теперь он окончательно поверил, что беседа будет носить если не доверительный, то открытый характер.
— Я вас не понимаю, — слукавил Полуяров, требуя подробных объяснений.
— А что тут понимать? После того что здесь было опубликовано, — она накрыла газету ладонью, — Белоцерковский не только не станет мне помогать, наоборот, постарается откреститься и во всем обвинить меня. Он — во всем чистенький, он служит во благо отечества, а я за его спиной организовывала интим-са лоны, бордели, переманивала и торговала моделями. Этим самым достоянием отечества! Что уж тут не понять?
— Но ведь по существу и по тем записям, которые мы нашли у вас, так оно и было, — подал голос Катышев, пока полковник раздумывал над сказанным.
— Ох эти записи! Их бы не было! Жадный до денег Белоцерковский сам вел и от меня требовал конкретных отчетов. Я же прекрасно все могла держать в голове. Память меня никогда не подводила.
— Не подводила? А как вы с ним познакомились? — Задав вопрос, Полуяров облокотился спиной на серую панель стены, показал, что спешить ему некуда и он готов выслушать даже не относящиеся к следствию подробности.
— Я с ним не знакомилась. Нас свел Ломакин, которому показалось, что от такого сотрудничества будет больше пользы. И для нас и, уж конечно, для него самого.
— Ломакин — это тот самый подполковник, начальник управления милиции? — постарался уточнить Полуяров.
Черемисова вытащила тонкую сигаретку и закурила:
— Тогда он был всего лишь майором, руководил следственным отделом и постепенно прибирал к рукам интимные заведения, которые находились в его районе. Первой, кому он предложил помощь и покровительство за пятьдесят процентов от выручки, оказалась я. Кабальные условия, таких даже воры в законе не ставили, когда в начале девяностых годов курировали притоны и бордели.
— И вы согласились?
— А куда деваться? Ломакин кого хочешь обломает. — Она впервые улыбнулась, употребив удачный оборот. — Да и его мазохист-помощник и женоненавистник Ремизов… Если бы я их послала подальше, то билет на нары они бы мне запросто устроили. Сама бывший милиционер и понимаю, что сделать подставу, чтобы уличить в сутенерстве и в склонении к занятию проституцией, проще пареной репы. Но, честно признаться, выбора у меня не было. И я подумала, что спокойная жизнь, пусть под милицейской крышей, куда легче и безопаснее. В конце концов, даже на драконовских условиях дружить с Ломакиным и Ремизовым было выгоднее. Менты не только предупреждали об облавах, но и товар поставляли в наши заведения. Только бабки плати!
— Как они могли поставлять к вам… — Катышев хотел сказать «товар», но в последний момент, заменил другим словом, — девушек?
— Ха, как! В Москву в поисках лучшей доли и заработка слетаются девицы со всех концов бывшего СССР. Одни, чтобы подработать, сами выходят на панель, но их тут же подбирают работники отделов нравов. Других, за неимением регистрации, шантажируют патрули и постовые, третьих запугивают следователи. Иногда менты-лимитчики даже привозили из своих областей одноклассниц и передавали в отдел нравов на перевоспитание, за что от Ломакина получали вознаграждение. А Ломакин, пропустив их через «субботник», перепродавал мне.