В кафе было на удивление пусто, и никто не мог поделиться со мной новостями. Мне пришлось заказать у кельнера чашечку кофе. Он здесь был натуральный, со сливками, но очень дорогой. Приготовившись растянуть эту чашечку на час-другой, я вытащил из кармана салфетку с записанными словами песни и начал по памяти подбирать музыку.
— Петя, что вы здесь пишете, надеюсь, вы не собираетесь стать репортером, или это место заразно? — Урсула фон Кардоф, ведущая страничку моды в «Дойче альгемайне цайтунг», улыбалась мне своей дежурной улыбкой.
— Добрый день, Урсула, — я вежливо улыбнулся своей давнишней знакомой и сдвинул свою писанину на край столика. — Я жду ваших коллег, которые просветят меня о подробностях сегодняшних событий.
— Вы о войне? Я говорила о ней со своей подругой. О! Майн готт, я вас не представила, — она обернулась к стоявшей рядом с ней красивой девушке.
— Мария, позвольте представить, это Петр Михайлов, он тоже русский эмигрант, а познакомились мы на берлинском радио, у Гиммлера.
Глаза Марии широко раскрылись, и в них появился страх.
Мы с Урсулой засмеялись, переглянувшись:
— Нет. Не у того Гиммлера, у его брата Эрнста — главного инженера берлинского радио.
— Ну и знакомые у вас! — золотоглазая девушка фыркнула и бесцеремонно уселась за мой столик.
Урсула странно посмотрела на подругу и присоединилась к нам.
— Петя, а вы поэт, — Мария внимательно читала мои записи на салфетке.
— Нет, я ассистент звукорежиссера на студии УФА.
— Какой странный у вас слог, — она обворожительно мне улыбнулась, не обратив внимания на мои слова. — Это так необычно — побледневшие листья окна зарастают прозрачной водой… Это ваше?
— Это не я, это песня. Я услышал ее сегодня по радио из России, там еще было что-то странное про какого-то премьера Путина и пробки в Москве.
Ее улыбка завораживала меня.
— Ерунда, — Мария внимательно посмотрела на меня. — Такой песни не может быть в Советской России, вы поймали Харбин, и речь, наверное, шла о премьер-министре императора Пу И.
Перевернув листок, она удивленно подняла брови:
— Вы и музыку записали? Скажите, Петя, а вы умеете музицировать?
Тут я понял, что для нее я буду всегда только Петей, и наваждение спало с меня.
Петя, Петя-петушок… Золотой гребешок. Кажется, так маман мне пела?
— Да, я немного играю на пианино.
— Отлично, я сегодня приглашена к Бисмаркам и беру вас с собой.
— Кстати, а меня зовут Мария Васильчикова, а то некоторые забыли все правила хорошего тона! — девушка весело поглядела на Урсулу.
Озадаченное выражение лица Урсулы не покидало ее на протяжении всего нашего разговора с Марией. Она даже не пыталась прервать свою подругу.
— Очень приятно, Петр, — пролепетал я, пытаясь понять, в качестве кого или чего меня пригласили на великосветскую вечеринку. Мне было известно про сестер Васильчиковых, но светские круги, где они вращались, были для меня недоступны.
Когда мы встали из-за стола, я положил рядом с чашкой серебряную монету в две рейхсмарки. Кельнер улыбнулся и подмигнул мне, когда, пропустив дам, я выходил из кафе.
С Урсулой мы попрощались у нависшего глыбой, мрачного здания издательства «Кениг».
Пройдя квартал, я обратился к спутнице:
— Мария, как вы относитесь к большевистской России? Я покинул Крым восьмилетним мальчиком и знаю ее только по рассказам семьи.
— Знаете, Петя, я тоже плохо помню Россию, но большевиков ненавижу. Из-за них мы потеряли свой дом, мой отец, как дикий зверь, пробирался через леса, спасая свою жизнь, — в ее глазах появился лед, когда она заговорила о семье. — Не знаю, как вы, но я считаю очень хорошей новостью, что Сталин и Гитлер сцепились друг с другом. Один из них уничтожит другого и сам потеряет все силы в этой драке.
— Мария, ведь это не драка, это — война! И тысячи людей погибнут в ней, — возразил я.
— А мне наплевать на других людей, — тоном капризной девочки ответила она. Красивой девочки. Очень красивой. — Петя, ну что вы о политике, сейчас еще ничего не известно, — Мария снова улыбнулась. — Вот пройдет неделя, и все будет ясно. Мой знакомый из управления генерал-майора Вагнера сегодня утром сказал, что война закончится самое большее за два месяца. Вермахт даже не заказал зимнее обмундирование, а на складах нет масел для зимы.
Она снова превратилась в веселую девушку, беззаботно щебечущую о предстоящей вечеринке.
— Петя, с вас закуски! Что-либо мясное, баварские колбаски или сало, фюрерпакеты не надо, там все равно некому готовить, кухарка уже ушла. А я организую бренди, американское бренди, у офицеров генштаба уже изжога от французского коньяка, они слишком злоупотребляли трофеями.
Мы разошлись, договорившись встретиться у станции подземки.
Продовольственный вопрос за последний год сильно осложнил жизнь берлинцев. Карточки на хлеб, официальные нормы на мясо и двести граммов маргарина в месяц… Они только спасали от голода. А вот роскошествовать не давали.
После победы во Франции в Берлине возник черный рынок. Военные продавали привезенные из оккупированных стран продукты и фюрерпакеты — продуктовые наборы для отпускников. Крестьяне через маклеров торговали утаенными от чиновников продовольственной службы излишками. Если ты знал, к кому и зачем обратиться, то найти килограмм отличной ветчины и три фунта копченого с чесноком сала было достаточно просто. Сотрудники УФА питались в столовых киностудии без продовольственных карточек и почти бесплатно, так что красно-черных хлебных карточек на обмен у меня было много, и через полтора часа я стоял с двумя бумажными пакетами в условленном месте, ожидая свою спутницу.
Мария появилась точно в назначенное время и, кивнув мне, начала спускаться на станцию подземки. Интересно, подумал я, русские в эмиграции быстро приобретают местные черты — пунктуальность в Германии, напыщенность в Англии и бесцеремонность в США.
В дребезжащем вагоне метро мы молча проехали две остановки и вышли.
Выйдя из подземки, она снова окинула меня взглядом и произнесла:
— Я смотрю, у вас неплохой улов?
— Если знать рыбные места, улов всегда будет неплохой, — весело ответил я.
Помолчав минуту, Мария вновь обратилась ко мне:
— Скажите, почему вы живете в Германии, а не во Франции? Ведь ваш отец был близок с Деникиным?
— Папа в генштабе занимался Австро-Венгрией и всегда мечтал побывать в Вене. В двадцать шестом году семья поехала в Австрию, и отец по случаю купил домик в Зальцбурге. Почему именно там? Мама очень любила Моцарта. Я поступил учиться в Берлинский университет, технические дисциплины здесь преподают гораздо лучше, чем во Франции или в Австрии…
Я так и не привык называть Австрию — Остмарк.
— А ваша семья так и живет в Зальцбурге?
— Нет. После смерти мамы отец отправился к друзьям в САСШ и застрял там после начала войны. Плыть через Атлантику очень опасно, а ехать через Советскую Россию он не может. Наш дом в Зальцбурге я сдаю, а живу и работаю здесь, в Берлине.
— Как хорошо иметь свой дом! — задумчиво произнесла Мария. — А наш дом захватили большевики, мама живет в Италии, а папа лечится после перехода границы.
Вдруг Мария замолчала. Лицо ожесточилось:
— Мой кузен служил во французской армии и уже второй год в плену, а я ничего не могу сделать, понимаете, ничего!
Я молча кивнул в ответ. А что тут можно сказать?
За разговором мы подошли к нужному нам дому, консьерж открыл парадное, и мы поднялись на третий этаж. Дверь нам открыла хозяйка квартиры — миловидная брюнетка. Расцеловавшись с хозяйкой, Мария представила меня уже собравшимся гостям.
— Господа, это Петр Михайлов, звукорежиссер студии УФА, ученик самого Фридриха Шнаппа.
Моя спутница меня снова удивила. Она знала Шнаппа, известного звукорежиссера Рейхрундфункгруппе.
— Ну что вы, я всего лишь ассистент, — лукаво смутился я.
— Не обращайте внимания, это очень скромный, но талантливый молодой человек, — продолжала моя спутница.
Среди гостей преобладали военные в форме, хотя были и чиновники из ведомства Риббентропа, дамы же щеголяли вечерними платьями. Я был редким штатским в этом сборище погон и мундиров. Хотя стол уже был уставлен разнообразными бутылками с вином, наше бренди было встречено с явным энтузиазмом всей мужской половиной компании, не остались без внимания и мои скромные дары. Общими усилиями стол был накрыт, и после второй рюмки завязалась оживленная беседа. Хозяйка в окружении двух офицеров генштаба внимательно слушала какого-то дипломата, затем, кивнув ему, повернулась ко мне: