– Бог.
– И кто этот Бог? Иисус?
– Нет, – заупрямился я под испытующим взором голубых глаз оппонента, – не Иисус. Он безлик. Он огромен и он сейчас над нашей головой, – указал я пальцем на бесконечное небо над зимовьем.
– Вот видишь, сынок! Ты не серчай, не серчай, родной, без зла я расспрашиваю. Но чтобы ко мне в дружину попасть нужно крест принять и православного Бога своим спасителем признать. От него сила. От его молитвы, особой молитвы, каждый в отряде стал мне родным братом. Что ты видишь? – спросил меня Иван, указывая на странную, выпуклую пластину на груди, закрепленную на кольцах кольчуги.
– Ангела, крылья раскинувшего, да с небес спускающегося.
– Только у меня ли такой знак, али на всех дружинниках видел?
– На всех, воевода Иван! Неспроста?
– Конечно. Этот знак и есть отличительная черта наша. Небесный отряд Рязани – дружина особая, верная, сильная. Мы врага еще в поле высмотрели, оценили угрозу, и домой поспешили, правда, в сшибках скоротечных много братьев потеряли. А потом и коней быстроногих пришлось оставить, когда дороги стали перекрыты живыми потоками, посему и спешим к стенам родным, в надежде упредить врага, да князя информацией ценной снабдить.
– Воевода Иван…
– Просто дядька, – поправил он меня устав от официального обращения.
– Дядько… откуда отца знаешь?
– Мал ты еще, Торопка! Все спешишь выспросить, мчишь куда-то, сломя голову. Много будешь знать – скоро состаришься, – вновь хохотнул в бороду Иван, намереваясь вернуться на свой пост, уходя от неловкого вопроса, но меня уже было не остановить.
Мир, огромный мир вокруг обнажился во всем своем суровом великолепии. Шестнадцать лет я имел закольцованные круги общения, заключающиеся в деревенской публике и редких, пришлых торговых людях.
Мир, который раньше крутился вокруг Дормисловой Поляны и нескольких соседних деревень окраины, вокруг рассказов отца и воспоминаний матери, оказался невероятно огромен и наполнен странными, уникальными людьми, наподобие воеводы Небесного Отряда и поэтому целый перечень вопросов, рассерженным ульем, вился в моей голове.
Позабыв о своем возрасте, в котором я мнил себя взрослым мужчиной, позабыв об усталости, я кинулся вслед за огромным богатырем, оглашая спящие кусты хрустом промороженного снега.
– Кто был первый враг, павший от твоей руки? Что ты чувствовал, дядя Иван? – решил выспросить я о наболевшем. К моей радости воевода и не думал скрывать и в память об этом выдающемся человеке и его дружине, я приведу в своих воспоминаниях его историю в назидание предкам:
– Давно это было, – начал воевода свою речь, – Еще до службы княжьей. Я молод был, даже моложе тебя, как пресветлый Князь Рязанский Ингвар Игоревич, зная моего именитого отца, позвал меня с собой в поход, узрев во мне ту мощь, ту звериную силу, которая отроку была совершенно не свойственна.
Я был счастлив так, насколько мог быть счастлив мальчишка, получая желаемое. Отец выдал мне меч, выделил добротного коня, полностью заковал в доспех, но был хмур и зол, приготавливая сына к новой войне.
– Отче, – спросил я его, думая, что причина его плохого настроения, кроется в скором расставании со мной, – я приеду с победой и славой! Я не подведу.
– Славой? – ответил вопросом на вопрос седеющий отец, – славу не добывают в междоусобных войнах. Ты, по молодости своей, думаешь, что идешь в поход за дело правое, но на самом деле вернешься братоубийцей! От того и грущу, что хитрый князь, не склонив мое мнение себе в угоду, смог достучаться до сердца моего взбалмошного сына, возомнившего себя вершителем судеб. Иди Иван с миром и пусть бог хранит тебя! И старайся не лить лишней крови.
Думая, что отец, пребывая в немощи, просто завидует мне – молодому и сильному, способному с оружием в руках встретить любого противника, я с чистой совестью, спустя три дня выдвинулся в путь вместе с воинством многочисленным, сильным.
Спустя неделю встретились в поле с противником – таким же сильным и многочисленным. Таким же воинством… Православным…
Рубились горячо, сшибаясь в зеленом поле, обагряя желтизну одуванчиков потоками крови. Рубились день, рубились вечер, а потом разошлись по лагерям, оставив в поле множество убитых и искорёженных тел, среди которых были и смертные плоды моей руки.
Я лишил жизни ни одного – троих. Обычных мужиков, на распластанных телах которых я видел такие же кресты, которые были на мужиках подле меня. И лишь тогда я понял, что имел в виду мудрый отец, с грустью провожая меня в путь.
В ту пору я понял, что ни завоеванное злато, ни плененные женщины мне не нужны, коль дело междоусобное, пустое. С первыми невинно убиенными я поклялся, что отныне мой удел – защита и оборона и отныне ни один правитель мира не заставит меня убивать братьев ради своих, шкурных интересов. Не смотря на покаяние кровь трех мужиков на моих руках, до сих пор мерещиться мне ночами и никакая вода не способна отмыть этот призрачный покров, опутавший персты, будто невесомые перчатки иноземца.