Зорин восстал к вечеру. Выперся из Настиной комнаты помятый, но посвежевший. Постонал, потёр глаза, и пробубнил:
— Надо же, я и впрямь сбежал от Стаси. Охренеть.
— Ты ж говорил, ушёл, хлопнув дверью? — уточнила Настя и щелкнула чайник.
— Ушёл. По-английски, — уточнил Зорин.
— А говорил, что послал её.
— Мысленно послал, Приблудова. Невчане посылают дам только в мысленной форме! — Валера пошел в ванную и умылся. — Ох, кайф! А скажи мне, прелестная сеньорита, у тебя комп есть?
— Е-е-есть, — настороженно протянула Настя, чуя недоброе.
— Отлично! Я готов порисовать.
Настя насупилась. Вообще-то она хотела сыграть в «симсов», но с другой стороны, никогда не видела художника за работой. Интерес пересилил желание убить время, и она включила Валере компьютер. Тот принес большую прямоугольную херовину и приладил её к компу. Установил драйверы и программу-«рисовалку».
— Будешь смотреть? — кивнул Насте. — Если честно, это процесс долгий и нудный.
— Я немного посмотрю, — та присела на диван.
— Не против всякое старье послушать?
— Не-а.
Зорин залез к себе на страницу, запустил музыку и принялся водить стилусом по поверхности планшета. На сером фоне экрана компа сами собой вырисовывались четкие, красивые линии женского лица. Словно бы колдовство какое-то! Зорин меланхолично перебирал слои, крутил картинку так и эдак и напевал себе под нос:
— Из далёких степей отныне никто не вернется к ней. У неё на груди навсегда умолк жук-скарабе-е-ей. Но она весела. Её сердце открыто для рыцарей и закрыто для зла. И для демонов. И для полиции¹...
— Старый невгородский рок, — заметила Настя. — Папа тоже иногда его слушает. Эту песню я знаю.
— И мой отец уважал такое. У меня его болезнь, — погрустнел и сощурился Зорин, хотя и был в очках. — Болезнь любви к старому доброму говнороку, — помолчав, прибавил он.
— Твоему папе, наверное, приятно знать, что ты любишь его музыку, — сказала Настя.
— Да, думаю, он был бы рад, — согласился Валера.
— Он... Умер?
— Давно, — кивнул Зорин. — Я был совсем мелким. А лет с шестнадцати сам подсел на то, что он каждый раз крутил в машине. Оказалось, годнота, удивительно. Некоторые песни хороши вне эпохи. Я часто под них рисую.
— А... — смутилась Настя. — Прости, мне очень жаль твоего отца.
— Ничего страшного.
Приблудова смотрела на Валеру и не знала, как деликатнее спросить про то, отчего умер его отец, и про шрам тоже. Она понимала, что так делать невежливо, но ей очень хотелось полюбопытствовать. Словно тут таилась некая разгадка происходящего с Настей и старой ведьмой.
Берзарин, Зорин...
Скарабей.
— Валер, — набралась храбрости Приблудова. — У тебя шрам на животе...
— Где? — изумился Зорин и, оттопырив футболку, гневно воскликнул: — Что ты сделала, пока я спал?! Ты вскрыла меня и украла мою почку?! Я доверился тебе, а ты! Как ты могла?
Потом совершенно осмысленно и с укором глянул на Настю и сказал:
— При всей моей симпатии, nasty, ты бываешь невыносима. Тебеточнохочется это знать? Может, оставим меня с моим шрамом в покое?
— Да, конечно, извини, пожалуйста, — покраснела Настя и притихла.
Валера продолжил карябать стилусом, прорисовывая спортивную фигуру девушки, и, казалось, был полностью поглощён музыкой и процессом рисования.
— ...девочка с глазами из самого синего льда тает под огнем пулемета. Должен же растаять хоть кто-то, скоро рассвет²... — пел тот же голос.
— Рак почки. И слепой кишки. В двенадцать лет, — вдруг сказал Валера, таращась в экран. — Отец умер от рака гортани. Дед — от рака мочевого пузыря. Дальше продолжать?
Настя притихла, не зная, что ответить. И тогда Валера заговорил вновь.
— Я подумал, тебе все равно рано или поздно придется узнать об этом, если ты не собираешься от меня отвязываться. Лучше подготовлю. У нас рак косит всех мужчин по линии отца. И довольно рано. Его забрал в сорок два. Деду больше повезло — пятьдесят четыре. Про прадеда не знаю, его забрала война. Мать надеялась, я тоже хотя бы до сорока допержу. Хрен там плавал. Хорошо вовремя спохватились, что у меня болел не позвоночник, а почка. Особенно обидно загреметь в больницу ребёнком и все каникулы маяться с этими операциями, химиотерапиями, исследованиями, обследованиями, опять химией. И вернуться в школу в ноябре, без части кишок, одной почки, волос и бровей. Меня дразнили сперматозоидом, потому что я был бледным, лысым и худым. Забавно, правда? — Зорин рассмеялся, глядя на то, как притухает от его истории Настя.
— Дети злые, — пробормотала она.
— Я тоже был бы злым, будь у меня больше сил. Но я бросил их все на борьбу с болезнью, обещав маме поправиться. Мне не хотелось, чтоб она убивалась по мне, как по отцу. И мы победили рак.
— Здорово, — облегчённо выдохнула Настя. — Поздра...
— В шестнадцать случился рецидив, — прервал её Валера. — Онкомаркеры опять начали шкалить. Брыжеечный лимфоузел. И снова эта гребаная химия. Пять курсов. Снова облысел. Пока одноклассники праздновали выпускной, я блевал в больничном туалете. И согласился на второй круг, опять же, только ради матери. Я её отчасти понимаю. Когда смерть держит тебя за горло, это не так страшно, как если она вцепилась в кого-то из твоих близких. Снова ремиссия. Ну, что, nasty, второй раз будешь поздравлять? — колко закончил он изложение анамнеза.
Настя смотрела на него во все глаза. Она очень хорошо помнила безутешных Елену Васильевну и бабушку Кирилла и представляла, как тяжело было маме Валеры, потеряв мужа, дважды вытаскивать сына из могилы.
— Потом я понял, что больше так не могу. Собрал чемодан и умотал сюда под предлогом поступления. А на самом деле сбежал. Родной город для меня — стойкая ассоциация с больничным цветом и смертью. Тут я хотя бы чувствую себя живым. Хотя с переезда и не знаю, что там у меня внутри. Когда рванёт очередная часовая бомба? Не хочу больше знать. Матери пишу, что регулярно сдаю анализы, делаю УЗИ, всё окей, а сам просто живу. День. Ещё день. Вроде, всё хорошо. Пока что. Ничего не болит, силы есть.
Настя почувствовала острую необходимость как-то поддержать Валеру. Она молча подошла к нему, обняла за голову. От густых волос Зорина пахло любимым кофе.
— Спасибо, что поделился. Я тебя понимаю.
Зорин понял, что Настя плачет, и отложил планшет. Обнял её в ответ, усадил на колени.
— Э-эй. Я еще тут. И пока что никуда не собираюсь.
Настя заметила, что и его серые глаза под стеклами очков заблестели от скрываемых слёз. Но ему было жалко не себя, а её.
— Валер, не уходи, — попросила Приблудова. — Ты не оставляй меня, как Кикус. Давай сходим, узнаем про твои онкомаркеры? Пожалуйста.
Тот вздохнул, глядя на Настю, и вытер ей слёзы пальцем.
— Как-нибудь потом, — шепнул он. — На это надо решиться. Но из Невгорода я уезжал здоровым, так что, мож'т всё неплохо. Знаю, я бы огорчил тебя, если б помер.
— Ещё как! — Настя снова разревелась и обвила его шею руками.
— Тише, тише, — Зорин похлопывал её по спине. — Я тут, я с тобой. Всё нормально, Насть. Сходим.
— А... Почему это? Всё, — Настя вспомнила важный вопрос. — Что говорят врачи?
— Наследственность, — пожал плечами Зорин. — Фиг его знает. Отец вообще был зожником и греблей занимался. Я хоть курю, уже отмазку докторишкам подготовил.
— Не будешь курить! — взвилась Настя.
— Буду, — твёрдо возразил Зорин.
— Отберу сигареты!
— Буду курить чай, дурочка.
— Чай отберу, — заспорила Настя, смеясь и плача.
— Сухой корм буду курить. У кота позаимствую. Блин, нашёл, идиот, кому и когда рассказать! Не реви ты, окей, я схожу и сдам анализ! — Зорин потряс её на коленях. — И УЗИ сделаю! Для тебя специально! Обещаю. С зарплаты. Дог?
— Ага, — кивнула Настя, вытирая слёзы. — Вместе пойдём.
Валера привычно покривился и, отвлекшись на рисование, сделал мазок оранжевым по контуру волос девушки.
— Снова рыжая, — определила Настя.
— У меня кинк на рыжих, — признался Зорин. — Станислава Брониславовна тоже вошла в мою жизнь в ярко-рыжем цвете. Кто ж знал, что она крашеная.