— Все это весьма увлекательно, — заметил Курт, глядя на то, как кошачьи зубы вонзаются в мясо, — и я не желал бы показаться сверх меры бесцеремонным, однако же, хотел бы узнать, не полагается ли и мне пары кусочков?
— Не полагается. Тебе полагается бульон и овсяный кисель. Сможешь встать к столу?
— Бульон — из зайца? — покривившись, уточнил он с омерзением. — Кисель? почему не отвар из жаб?
— Надо будет — и жабу тоже, потребуется — сожрешь сырую, — отозвалась она строго, зачерпнув из котла бледно-серую жижицу и перелив ее в кружку. — Но, если ты желаешь покончить с собой, можешь моих советов не слушать — вон котел, хватай и ешь… Ты едва остался в живых, соображаешь это? Ты не принимал нормальной пищи почти три дня; кроме того, сейчас все твои потроха выглядят, как коленка, которой проехался по камням, и все, что грубее очень жидкой кашки, тебя попросту убьет. Так что вставай, если в силах, и пей свой заячий бульон.
— Я в силах, — отозвался Курт хмуро, переходя к скамье у стола, и осторожно, слово боясь отравиться, отхлебнул из кружки.
Несоленое и нежирное питье с привкусом какой-то маслянистой травы вызвало тошноту, голова закружилась, а в груди вновь пробудилась боль, и от пристального взгляда хозяйки дома стало не по себе.
— Что? — не выдержал он, наконец; Нессель вздохнула, отведя взгляд.
— За этим столом, — пояснила она чуть слышно, — в этой одежде давно никто не сидел…
— Что случилось с твоим братом? — спросил он так же тихо. — Что — раз уж даже ты не сумела излечить?
— «Даже я»… — повторила Нессель с невеселой усмешкой. — Тогда я не умела всего, что умею теперь — это во-первых. А во-вторых… Его поломал медведь. Каждая косточка была в мелкую дребезгу. Вылечить такое — даже мне не под силу.
— Почему ты живешь вот так? Одна, в лесу… Как так вышло?
Та ответила не сразу; вздохнув, присела напротив, глядя недружелюбно и придирчиво.
— Я ни о чем не спрашивала, — произнесла она, наконец. — Нашла издыхающим — выдернула с того света. Задавал вопросы — отвечала. Ты ничего не говоришь о себе и желаешь все знать обо мне; не довольно ли? Быть может, для начала ты мне расскажешь, почему ты оказался на пустынной дороге в обществе трупа, отравленный явно не плохо приготовленным ужином?
— Завтраком, — поправил Курт, отставив кружку в сторону. — Я был отравлен за завтраком. Вот только кто это сделал, я знаю не больше тебя. Человек, которого ты нашла рядом со мною уже мертвым — ведь мы даже почти не знакомы, попросту нам с ним было по дороге; мы, как ты сама заметила, принадлежим к одному ордену, посему и решили проделать путь вместе. Безопаснее на дорогах, да и не так скучно… Судя по тому, что он успел сказать перед смертью, убить хотели его, мне яд достался по нелепой случайности — он угостил меня вином, заказанным для себя. Я выпил меньше, потому и сумел дожить до твоего столь своевременного появления. Если же ты опасалась, что мои враги явятся в твой дом, чтобы добить меня, а заодно и тебя…
— Нет, — усмехнулась Нессель пренебрежительно. — Этого я уж точно не боюсь. Пути сюда никто не знает и не найдет сам, и нет тех, у кого этот путь можно выведать или выпытать — никто никогда не видел этого места. Ты первый чужак, оказавшийся здесь.
— А меня — ты не боишься? — уточнил Курт осторожно. — Не думаешь, что я могу, уйдя отсюда…
— Инквизиции меня сдать? — оборвала та, тут же ответив: — Нет. Не думаю.
— Я произвожу впечатление беспорочного человека? — хмыкнул он скептически, и Нессель качнула головой:
— Нет. Но ты меня не сдашь. Вернее скажу — не хочешь сдать. Я это вижу. Вот здесь, — пояснила она, неопределенно поведя рукой над его макушкой.
— Неужто у меня нимб?
— Он у всех есть, — убежденно кивнула та. — Только не все его видят; у святых он просто настолько явственен, что не заметить нельзя. У заурядных же людей он другого цвета, в зависимости от мыслей, от чувств, от состояния души…
— И какой же у меня?
— Темно-серый, — отозвалась Нессель, не задумавшись, и он уточнил, по-прежнему не скрывая усмешки:
— И что это значит?
— Значит, что ты человек не добросердечный; вот что это значит. Иногда я вижу оттенок багрянца, из чего делаю вывод, что — не просто не добросердечный, а порою жестокий; когда ты смотришь на меня, этот цвет проявляется всего чаще. Ты наверняка уже не раз думал, как поступить по отношению ко мне, и мысль сдать меня в тебе зарождалась, можешь даже не спорить. Вот только ты эту мысль не принял. Когда же ты спокоен, серый цвет светлеет, но такое бывает редко, даже во сне. Тебя постоянно что-то тревожит, ты всегда над чем-то раздумываешь, чего-то опасаешься, и ты ото всех таишься, посему чаще всего ты именно темно-серый. Но не до черноты, иначе я, возможно, даже и не стала бы с тобою возиться, а прошла бы мимо, позволив тебе околеть. Умирающий с таким цветом мыслей наверняка получил бы по заслугам.