«Но чтоб я сдался мохнатине… ни за что!! Я заставлю его!»
В ярости Бырча лупил себя хвостами по ногам. Он хотел обмануть Авужго, да только не знал как.
Они простояли еще три или четыре часа, и тут Бырча спрашивает:
– Слушай, а как вы вообще проникли во владения Господина? Ведь сюда нельзя проникнуть.
«Разболтаю этого мохнатого олуха… пусть треплется, и не заметит как пойдет.»
– Ну что – начал Сокол, почесываясь – дело было так. Перешли мы, значит, горы и подошли к этому… к тоннелю. Сначала Гониденек полез, потом Ведя… потом я… ободрался немного, но ничего… потом Зергер. Поползли. Ползем, значит, ползем.
Бырча пристально смотрит в ноги Авужго, но тот стоит неподвижно и рассказывает:
– Ползем, ползем…
Бырча слушает. Авужго говорит:
– Ползем, ползем…
Бырча слушает час, два и начинает внутренне сохнуть. Но молчит.
Авужго говорит:
– Ползем, ползем…
– Ползем, ползем…
– Ползем, ползем…
Слова «ползем, ползем» стучали в голове Бырчи как часовые молоточки. Молоточки несильные и негромкие, но настойчивые. Тук-так, тук-так. Они не останавливались.
– Ползем, ползем…
Через три часа Бырча почувствовал, как его тело превращается в вязкую массу.
– Скоро конец уже?!
– Не, – сказал Авужго, – не скоро. Ползем, ползем…
Еще прошло часа четыре:
– Ползем, ползем…
Еще через десять часов:
– Ползем, ползем…
– Да сколько можно еще рассказывать?!
– Да ведь мы-то, – удивился Сокол Авужго, – долго ползли. Так вот я и говорю: ползем, ползем…
– А-а-а!!! – заорал Бырча, – Дулчеворня дул берзетць!! Сацня дыгова!! Не могу я больше слушать! Уберите мохнатого!!
– Так ты что, – крикнул Ведя из клетки – сдаешься?
– Я не сдаюсь – я не могу слушать!! Но я не сдаюсь!
– А раз не сдаешься, тогда слушай. Давай, Соколавушка, рассказывай, что дальше было!
– Дальше-то вот что: ползем, ползем…
Но тут раздался вопль:
– А-у-у-а-а-а-а!!! Сграхитрова будь ты продан! Мохнатовины! Уберите м-м-ен-нй-ааааа!!!
Снова в полу разверзлась бездна; со страшным воем Бырча провалился вниз. Обратно, в слепые подземелья Вор-Юн-Гака. Так он и не дослушал Авужгиной истории.
Сам Авужго вновь сидел за решеткой.
– Молодец, – сказал Зергер. – ты его перестоял. Ничего не делая, не дал повода злу действовать. Это не совсем возвышенно, зато эффективно. В данном случае.
– Да я что – простодушно отозвался Авужго, – я же ничего. Он меня сам попросил. Мне не жалко рассказывать! я люблю… Я и до половины не дорассказал.
– Ничего, вам в третий раз еще подсунут, – проворчал Гониденек и опять стал жалеть себя.
Вор-Юн-Гак издал какой-то стук:
– Тадт-тадт-тадт… Вы справились и во второй раз. Похвально. Ваше рвение меня потешает. Даже и не знаю, кого же выбрать из моих соратников… вы всех напугали. Вот разве что бедная и несчастная Гирза-Мара хочет пообщаться.
– Ничего себе бедная! От одного имени морозом скребет. Что это за Гирза-Мара? – прошептал Ведя, но Зергера рядом уже не было. Он стоял где-то вдали за пределами решетки и смотрел, как к нему тянется цепь из горящих треугольников. Треугольники соединились в один, потом распались, и из образовавшейся пустоты выросла фигура.
От страха Сокол Авужго сел Гониденеку на хвост. Но Гониденек не стал жаловаться: он сам был жутко перепуган.
Фигура была довольно высокая – выше Веди и почти одного роста с Зергером. У нее были тонкие очертания рук, ног и тела; с головы в форме овала тянулись красные горящие нити – очевидно волосы.
«Какая отвратительная рожа» – подумал Ведя, глядя на лицо Гирзы-Мары – белое почти как у Зергера, но очень плоское, с длинным, узеньким, едва выступающим носом и пухлым малиново-алым ртом. Раскосые глаза полны могильного мрака.
Гирза-Мара моргнула одним глазом – за ее спиной выросла железная чаща. Моргнула другим – чаща пропала.
«Эта штука хуже метеорита! По всей видимости, она – из тех, что трясут космос… какой-нибудь повелитель природной злобы. Бедный Зергер!»
Но Зергер ведь сам был Отец Смерти, правда, недействующей здесь; он поглядел на отвратительный рот и сказал:
– Ну так что вы от меня хотите?
Гирза-Мара заговорила мелодичным голоском, текучим-текучим, словно речка:
– Существовать ужасно скучно; простое житие, не наполненное действием, вызывает внутреннюю тяготу и грусть. Знаешь, в чем мое несчастье, Зергер? Мое несчастье в том, что нет в мире ничего, чего б я не могла совершить, что было б мне недоступно. Не придумано еще такой загадки, и от этого мне тяжко. Может, ты ее придумаешь, Зергер?