Рома открыл глаза, вздрогнув, как от удара: это в фильме кто-то шарахнулся с лестницы, а Любочка захихикала мелко, будто отсчитывала ступеньки. В тот же момент внизу, у сцены, открылась дверь, вошла тёмная сутулая фигура – Капустин покинул свой пост, слепо со света покрутился, разглядел их наверху и приземлился на крайнем в первом ряду кресле. Скучно ему в телик пялиться, паскуде, подумал Рома и почувствовал к старику благодарность: его появление снимало необходимость торчать в зале. Склонился к Любочке, сказал: «Я отойду» – и с чувством освобождения вышел.
В рубке было приятно тихо. Он поставил чайник, достал из ящика печенье, кружку и пакетики с чайным песком. Вспомнил, что где-то оставался последний из купленных днём пирожков. Правильно, теперь только пить да есть, никакой тебе романтики, и даже секс физиологически п-пыротивен, а через несколько лет такими темпами станет и не нужен. Он попытался себя приструнить, но не вышло, слишком уж откровенно радовался, что сбежал от бабы, так что самому становилось смешно.
Кулёк с пирожками нашёлся на пульте. Вот ведь чучело, кнопки засалятся! Сунул: пирог – в пасть, кулёк – в мусор, принялся салфеткой протирать пластик. Там же лежала и нойда. Изящная, маленькая. Взял в руки. Вспомнился смешной, косноязычный дядя Саша, вспомнилась Стеша, и ЛИС, который теперь будет заседать в ДК, и что-то ведь она ещё говорила про театр… Очередная профанация.
Но вот дудка была настоящей. Самой настоящей, что он держал сегодня в руках, включая Любочку. И вся насквозь итилитская, понятная, до трещинок своя. А вот интересно, она услышит? Если и правда подуть, услышит ли, придёт? Нет, не сейчас, конечно. Не здесь. Но вот в лесу, в понедельник…
Рома даже зажмурился от безрассудной идеи. Дед бы посмеялся, если бы узнал. Посмеялся? А вот чёрт его знает. Ати, кажется, верил. Не во всё, но во что-то – точно верил. В Итиль, например. Так что с нойдой – кто ж его знает. Может, и не посмеялся б. А выпорол.
Рома усмехнулся, повалился в кресло и стал с наслаждением пить чай, глядя через окно на экран, на сменявшие друг друга, но без звука совершенно безобидные отсюда картинки.
Глава 2
Понедельник у Ромы был выходной. И этот день он проводил одинаково – уходил в лес. Его радовало это несовпадение с остальным миром: он заставал и город, и лес, и пустыми, люди исчезали, их поглащала работа, и никакие случайные пикники, никакие шашлыки не могли испортить прогулку.
Он так привык к этим вылазкам, что не мог жить без них. К воскресенью город уже давил и жал настолько, что было трудно дышать, люди раздражали, он плохо спал и думал только о лесе. В понедельник поднимался рано, не желая терять ни минуты, быстро завтракал и выскакивал из дому. Осенью солнце заставало его уже на дороге из города. Шёл, будто его толкали в спину. С собой ничего не брал, кроме куска хлеба и какого-нибудь музыкального инструмента – пустая брезентовая сумка от противогаза, которую он нашёл на чердаке ДК и экспроприировал, шлёпала по заду при каждом шаге. Хлеб можно было и забыть – за день, пока гулял, не чуял голода, возвращался пустой, будто не ел год. А вот инструменты забыть было нельзя. Весь этот год учился делать дудки, простые, из пластика и тросника, по найденным в интернете чертежам. Ради них, казалось, он туда и ходил – всегда на одну и ту же поляну. Приходил туда и играл, как будто кому-то демонстрировал. Он это так и называл: «показать месту».
Уже давно нечего было показывать, и вот праздник: нойда.
Рома быстро шел прочь из города, оставляя за спиной цветные домики Нагорья. Если ему чем-то и нравился Итильск, так тем, что город точно знал свои границы. Буквально за последним забором Нагорья – его забором, к слову сказать, – был обрыв, и город кончался. Обрыв был самый настоящий: город на холме, и забор стоял на горке, под ним – бурьян и канава, а дальше растекалось поле, и никаких случайных построек, никаких долго тянущихся обжитых мест, как в крупных городах. Эта чёткая разграниченность пространства была приятна, она вносила ясность и понимание: вот здесь город и одни законы, а перешагнул – и всё другое: расстилается поле, впереди темнеет полоса леса, влево убегает взгорок – там Итиль, хотя её отсюда не видно.
Налево Рома никогда не ходил, потому что знал: примерно в километре дорога выскакивала на остаток Кривошеинского химзавода. Не советского, а дореволюционного, купца Кривошеина, гнали соль, щёлочь, всякую гадость. А что после этого впадало в Итиль, никого тогда не волновало, очистных, разумеется, ещё никаких не было. А потом что-то случилось. Завод разорился. Кривошеин уехал за границу. Это было в пятнадцатом году. Можно сказать, ему повезло. Завод в первые же годы после революции растащили на кирпичи, и теперь там нет ничего, ни камушка, зато на земле до сих пор – выжженный круг: место, где он стоял. Так проело химией, что вот сто лет прошло, а трава не растёт – на земле как будто ожог.