Я ушел за перегородку и лег. Заснул не сразу: слышал, как скрипел дверью Панфилыч, выходя на улицу, чтобы посмотреть, горят ли бакены; как прошел по реке, глухо вздыхая, пароход и растревоженные волны долго еще тяжело бились о берег. Проснулся далеко за полночь. Из-за перегородки виднелся свет. Осторожно выглянув, я увидел, что Панфилыча нет, а за столом, упав головой на руки, сладко спит Настя. Исписанный лист бумаги лежал перед ней. Проходя в сенцы, я взглянул на строчки, разбежавшиеся по бумаге. Это были стихи:
Я на цыпочках выбрался наружу и присел на берегу. От воды тянуло прохладой. В небе бежали тучи, закрывая луну, но иногда она прорывалась. Тогда река начинала играть на перекатах ярким светом, словно живая.
Из-за крутого берега выехала лодка, и тягучий скрип уключин раздался в тихом воздухе. Смотрю — знакомая сутуловатая фигура Панфилыча. Он подъезжает, выходит из лодки, садится рядом.
— Не спится?
Я молча киваю.
— Вон им тоже не до дремоты! — говорит он и показывает на тот берег. — Слышишь?
Слабый ветер доносит звуки баяна, людские голоса.
— Это у Истоминых?
— У них… сын на каникулы приехал, студент московский…
В голосе его слышатся откровенно неприязненные нотки.
Я улыбаюсь:
— Эх, Семен Панфилыч, да ты, я вижу, того… ревнуешь, что ли! А ничего не поделаешь, выросла девка — не удержишь, вылетит из гнезда все равно…
Панфилыч слушает, и на лоб его ложатся угрюмые морщины. Привык старик, что рядом всегда дочь, а вот теперь подходит пора расстаться, но он никак не хочет с этим примириться. Люди к старости всегда немного чудаковаты. Наверное, и я так же буду ворчать, когда моя дочь придет и заявит, что она хочет создать свою семью.
— Значит, говоришь, все одно ей улетать? — неожиданно перебивает мои мысли Панфилыч. — А ты думаешь, я этого не соображаю? Соображаю, брат… Но тут другая загвоздка. Я вот ее двенадцать лет на своих руках пестовал, мать-то, царство ей небесное, преставилась, когда Насте шесть лет всего было… Мог бы я жениться аль нет?
Я смотрю на него — он плечист и высок. На загорелом выбритом лице чернеют пытливые глаза. Я знаю, одевается Панфилыч всегда аккуратно: хоть и заплатанная на нем куртка, а чиста, хоть и старые брюки, а выглаженные.
— Да ты и сейчас хоть куда…
— Ага! Об этом я тоже когда-то думал. Однако не женился, дочери стыдно. Хватит, посходил с ума на своем веку, остепениться надо… Теперь такое дело: могу я за все это иметь угол под старость у родной дочери или нет?
Я пожимаю плечами:
— Разумеется.
— А я его не буду иметь. В доме Истоминых мне не жить, потому что я там буду все равно как синица в вороньей стае… Да и Настя тоже… Не могу видеть, как она жизнь себе испортить хочет, — глухо произносит Панфилыч. — Вот такое дело… как ты на это поглядишь?
Мне хочется рассеять его мрачное настроение, и я говорю шутливо:
— Что это ты, Семен Панфилыч? О Насте разве можно такое думать? И на Истомина у тебя что-то уж больно недобрый взгляд…
— Эх, Тихоныч! — говорит Панфилыч вздыхая. — А разреши поинтересоваться, как ты будешь смотреть на человека, который получает пятьсот рублей в месяц, а проживает две тысячи? А ведь это так и есть… Ты, Тихоныч, может, думаешь, завидую я? Нет, нечему завидовать. Те полторы тысячи, которые Илья Петрович помимо оклада проживает, — не его.
— Да-а, задал же ты мне, Панфилыч, задачу…
Он хмуро смотрит мне в лицо:
— Сомневаешься, брюзжит, мол, попусту старина? Вот и Настя так. Да еще упрекает: «Это у тебя от старых времен, — говорит, — такой взгляд недоверчивый. Когда человек человеку враг был. А сейчас, — говорит, — мы все советские люди… Чтобы обвинять — факты надо иметь». Да если б я, говорю, специально этим занимался — я и факты бы добыл… А сейчас я чего хочу? Брось с Юркой знаться, и все!
— Эге, тут ты, Панфилыч, неправ… Если ты заметил, что человек живет не так, как у нас жить положено, — нужно доказать.
— Да Настя вот говорит, что и без нас есть кому этим заниматься, чего лезть не в свое дело… Ну, и опять же Юрка тут замешан. Видишь, как оно получается.
Я молчу. Панфилыч же, видя, что я задумался, безнадежно машет рукой и, обняв колени руками, грустно смотрит на реку. Луна уже зашла за крутые меловые горы на той стороне Дона, и река перестала гореть. Небо на востоке белеет.