— Да чё ты, мам! — зашипел Костик.
По длинному железному коридору драглайна Холодовский шагал первым — уверенно и неотвратимо, будто делал какую-то важную для всех работу. Фудин и Костик шли за ним. Серёга с автоматом замыкал группу.
Двери в каюты партизан были заперты: в петли замков попросту всунули большие болты с гайками. Серёга остановился возле ближней двери — идти дальше он не хотел, это как окунаться в отравленную воду. А Холодовский действовал неторопливо, упрямо и без нервов. Он свинтил гайку, вытащил болт, положил его на пол, открыл дверь и ступил в каюту. Серёга даже не стал смотреть в ту сторону. Ну на хер. Ебанутая затея.
Из маленького окна каюты было видно необыкновенно много — как на картине: луг, залитый солнцем, речка, лесное море и дальние горы под ярко-синим небом. Две девчонки, вскочив, попятились к стене. Лица у них поплыли.
— Что вам нужно? — срывающимся голосом спросила одна.
— Отвечать вам придётся, — рассудительно, даже с сочувствием пояснил Холодовский. — Для вас, городских, мы не люди. С нами как угодно можно обращаться. Мы же тупые работяги. Гоним бризол за китайскую лапшу, а вы-то, городские, знаете, как жить. Ну, теперь обраточку получите.
— Вы не посмеете!..
— Почему? — спокойно удивился Холодовский. — Вы же посмели.
— Мы ничего не сделали!..
— Делаете, только не понимаете.
— Пожалуйста, не трогайте нас! — заплакала вторая девчонка, в очках. — Прошу вас!.. Пожалуйста!.. Хотите, я на колени встану!..
— Встанешь, — заверил Холодовский. — А сейчас обе раздевайтесь.
В проёме двери, глядя на девчонок, теснились Фудин и Костик. Фудин злорадно улыбался, а Костик горел от восторга.
Серёга слышал, как девчонки в каюте закричали и зарыдали, сдвинулось что-то большое, что-то упало. Серёга завертелся на месте. У него был автомат, он легко сумел бы всё прекратить, но яснее ясного понимал, что вмешиваться не будет. Нельзя против своих. Ничего с теми девчонками не случится. Не целочки же они, если с парнями сюда приехали. И никто их не убьёт.
В каюте, которую охранял Серёга, тоже началась возня. Парни гневно заорали, принялись колотить в стены и в дверь — она злобно залязгала. Серёга перехватил автомат и тоже ударил в дверь прикладом.
— Завалите там ебала свои! — рявкнул он. — Всех перестреляю!
— Прекратите! — доносилось из-за двери. — Скоты!..
Серёга сейчас сам себе был противен до сблёва, и неплохо было бы, чтобы парни вырвались, — он бы отвёл душу, отхуярив кого-нибудь по полной.
— Давай, сломай дверь! — крикнул Серёга. — Чё не ломаешь-то? Не хочешь выйти?! Взаперти безопаснее, никто не угондошит, да?!
Серёге хотелось, чтобы те, за дверью, оказались хуже него. Типа не он — подонок, а городские — бакланы и ссыкуны. Направляясь за Холодовским, он прикидывал, что как-нибудь потом понтанётся перед Маринкой: мол, все пошли к залётным блядям, а он не пошёл, потому что любит её, Маринку, вот такой он верный. А сейчас Серёга глядел на дверь, прыгающую в стальной раме, слышал крики девчонок и осознавал, что будет молчать как рыба.
По металлическим лабиринтам драглайна все звуки раскатывались гулко, будто в барабане, и до каюты Вильмы тоже доносились женские крики и мужская ругань. Вильма прекрасно поняла, что творят мужики из её бригады, но Вильму это не тронуло. Мужики возьмут своё и оставят городских девок в покое, а девки поплачут и утрутся. Сама Вильма поначалу тоже плакала и утиралась, а потом ей стало всё равно. Не побили — уже хорошо. Зато в такой момент никто не услышит, что нелюдимая Вильма с кем-то разговаривает.
На телефоне Вильма по памяти набрала номер Алабая. Сейчас она звонила без видео, словно так было менее заметно.
— Алло, это я, — тихо сказала она. — Раньше позвонить не могла…
Вильма смотрела в окно и прикрывала рот ладонью.
— Вы сейчас где? — спросил Алабай.
— Мы на экскаваторе с Арского камня… На Банном в бригаду Бродяга приехал. Не знаю, откуда он взялся… С новеньких. Зовут Дмитрий Башенин.
— Фотку пришли, милая.
— Пришлю.
В дверь каюты кто-то толкнулся.
— Не могу больше говорить — стучат… — прошептала Вильма. — Пока!..
— Целую тебя, мышонок, — ответил Алабай. — Скоро вместе будем!
Вильма спрятала телефон и торопливо открыла дверь. В каюту вошёл Калдей, и сразу стало тесно — Вильма поневоле села на койку.
— Там девок ебут, — недовольно пробурчал Калдей.
— Так туда бы валил, — Вильма глядела на него снизу вверх.
Калдей принялся расстёгивать ремень на штанах.
— Возиться ещё с сучками…
Вильма поняла, что Калдею просто лень участвовать в изнасиловании. Хлопотно же, суетливо, неудобно: девки рыдают, сопротивляются, кусаются и царапаются… А она — удобная. Покорная. Вот Калдей и припёрся.
— Вставай раком, — распорядился он.
Вильме было о чём думать, пока над ней сопел этот боров. Она не забудет о скотстве Калдея: она обязательно попросит и Алабай — она не сомневалась в этом — убьёт и Калдея тоже, когда явится убивать бригадира Типалова.
30
Гора Малиновая
От Белорецка они двинулись на северо-запад — на недальнюю гору, чья туша вздымалась над лесами, бесплотно истаивая в жарком мареве полдня. Гора называлась Малиновой, хотя сейчас была голубой, с белёсой щетиной скал на трёх своих макушках. Егор Лексеич первым перевёл мопед по броду через бурливый ручей, и потом начался матёрый, дикий, буреломный лес.
Просека почти заросла. Они пробивались в мелкой хвойной поросли, упрямой и колючей. Ветки хлестали по плечам, по лицам, совались в колёса и в рамы мопедов. Порой приходилось перетаскиваться через упавшие деревья. Дорога вела наверх, из земли вылезали камни с острыми изломами. Липла паутина. Жалили комары. Во всю мощь с безоблачного неба жарило бешеное солнце. В конце концов Егор Лексеич не выдержал и отбросил мопед.
— Пешком, блядь, и быстрее, и легче! — решил он.
Дальше они пробирались уже без мопедов — и вправду стало полегче.
За густым пихтарником внезапно открылась каменная река. Длинный поток валунов, изгибаясь, стекал со склона. Казалось, что это искусственное сооружение, какая-то насыпь, но каменная река родилась сама, без участия людей, и она действительно текла вниз — только бесконечно медленно. По пути она сдирала всю растительность, и даже селератный лес не мог тут укрепиться и остановить движение глыб. А глыбы по размеру были разными: и совсем небольшие, и крупные, и даже огромные — величиной с машину. Митя впервые увидел в этом мире силу, которая превосходила зыбкую мощь вегетации.
Маринка ловко и рискованно прыгала по камням, словно белка, и Митя любовался её гибкостью. А Егор Лексеич отставал. Он пробирался с трудом, цеплялся за всё, за что получалось, и часто останавливался передохнуть — сгибался, упираясь руками в колени, и тяжело отдувался.
— Всё, последний мой визит к Петру на эти ебеня… — прохрипел он. — Или я сам больше не потяну, или Пётр в лешака превратится…
Митя уже понял, что они идут к убежищу Маринкиного отца. Тот был конченым Бродягой — но ещё пока не совсем лешаком. Набрав дозу облучения, он почти прекратил общаться с людьми, не выполнял никаких заданий для бригадира, ничего не делал вообще, и Егор Лексеич увёл его жить сюда, под гору Малиновую. Места здесь были совершенно безлюдные, и лесозаготовок тут не затевали: слишком неудобный рельеф для комбайнов.
— Давно ты отца не видела? — осторожно спросил Митя у Маринки, когда они оказались на одном камне.
— Ну, года три, — поколебавшись, ответила Маринка.
— Скучаешь?
— Я и раньше-то его видела шиш да маленько. Когда мелкая была, он то вкалывал, то бухал. Потом на зоне сидел. Когда сбежал, вернулся и у дядь Горы Бродягой работал, его как и не было. Ни фига я не скучаю!
Митя догадался, что Маринка врёт. Может, она и не скучала по человеку, который считался её отцом, но скучала по отцу вообще. А как иначе? Потому она и такая дерзкая — безотцовщина. Не на кого надеяться.