исследуют мировоззрение интеллигенции, и если в некоторых случаях, как, например, в
вопросе о ее „религиозной» природе, между ними обнаруживается кажущееся
противоречие, то оно происходит не от разномыслия в указанных основных положениях, а
оттого, что вопрос исследуется разными участниками в разных плоскостях.
Мы не судим прошлого, потому что нам ясна его историческая неизбежность, но мы
указываем, что путь, которым до сих пор шло общество, привел его в безвыходный тупик.
Наши предостережения не новы: то же самое неустанно твердили от Чаадаева до
Соловьева и Толстого все наши глубочайшие мыслители. Их не слушали, интеллигенция
шла мимо них. Может быть, теперь разбуженная великим потрясением, она услышит
более слабые голоса.
Николай Александрович Бердяев
ФИЛОСОФСКАЯ ИСТИНА И ИНТЕЛЛИГЕНТСКАЯ ПРАВДА
В эпоху кризиса интеллигенции и сознания свих ошибок, в эпоху переоценки старых
идеологий необходимо остановиться и на нашем отношении к философии. Традиционное
отношение русской интеллигенции к философии сложнее, чем это может показаться на
первый взгляд, и анализ этого отношения может вскрыть основные духовные черты
нашего интеллигентского мира. Говорю об интеллигенции в традиционно-русском смысле
этого слова, о нашей кружковой интеллигенции, искусственно выделяемой из
общенациональной жизни. Этот своеобразный мир, живший до сих пор замкнутой
жизнью под двойным давлением, давлением казенщины внешней – реакционной власти и
казенщины внутренней – инертности мысли и консервативности чувств, не без основания
называют «интеллигентщиной» в отличие от интеллигенции в широком,
общенациональном, общеисторическом смысле этого слова. Те русские философы,
которых не хочет знать русская интеллигенция, которых она относит к иному,
враждебному миру, тоже ведь принадлежат к интеллигенции, но чужды
«интеллигентщины». Каково же было традиционное отношение нашей специфической,
кружковой интеллигенции к философии, отношение, оставшееся неизменным, несмотря
на быструю смену философских мод? Консерватизм и косность в основном душевном
укладе у нас соединялись с склонностью новинкам, к последним европейским течениям,
которые никогда не усваивались глубоко. То же было и в отношении к философии.
Прежде всего бросается в глаза, что отношение к философии было так же
малокультурно, как и к другим духовным ценностям: самостоятельное значение
философии отрицалось, философия подчинялась утилитарно-общественным целям.
Исключительное, деспотическое господство утилитарно-морального критерия, столь же
исключительное, давящее господство народолюбия и пролетаролюбия, поклонение
народу», его пользе, и интересам, духовная подавленность политическим деспотизмом, –
все это вело к тому, что уровень философской, культуры оказался у нас очень низким,
философские знания и философское развитые были очень мало распространены в среде
нашей интеллигенции. Высокую философскую культуру можно было встретить лишь у
отдельных личностей, которые, тем самым уже выделялись из мира «интеллигентщины».
Но у нас было не только мало философских знаний – это беда исправимая, – у нас
господствовал такой душевный уклад и такой способ оценки всего, что подлинная
философия должна была остаться закрытой и непонятной, а философское творчество
должно было представляться явлением мира иного и таинственного. Быть может,