Жаботинский, потрясенный этой трагедией, произнес в Иерусалиме прочувственную надгробную речь, посвященную однорукому герою. Газета «Га-Арец» писала: «Многочисленная толпа стояла в полной тишине, завороженная речью оратора. Его мощный голос был слышен в самых отдаленных уголках площади. Иногда он возвышался в неожиданном волнении и походил на пророчества и откровения, несущиеся к нам через множество поколений.»
Месяц спустя в Иерусалиме разразился погром. Мусульманский праздник «Неби Муса» – «Могилы Моисея» – совпал с еврейской пасхой. В Иерусалим на праздник прибывали арабы из Шхема, Хеврона и близлежащих деревень. Произносились провокационные речи, выкрикивались лозунги, призывающие к убийству евреев. Британские власти не приняли необходимых мер для поддержания порядка. Алленби и Сторс присутствовали на богослужении в мечети Омара. Это было воспринято как выражение симпатии к арабскому населению. Атмосфера сгущалась. Хагана была приведена в состояние боевой готовности. Новый город разделили на зоны, за которыми были закреплены свои защитники. Население Старого Города отказалось от защиты, понадеявшись на хорошие отношения с арабскими соседями. Погром начался в первый день полупраздника – 4 апреля. За два дня погромщики убили шесть человек, более двухсот ранили, изнасиловали двух девушек, разрушили несколько синагог. Все это произошло в Старом городе. Когда же отряды хаганы попытались прорваться в него, британские военные части заперли ворота.
Власти, решившие восстановить порядок, не делали различия между убийцами и жертвами. Вместе с руководителями погрома они арестовали 19 членов хаганы, находившихся в «Доме холостых», расположенное в центре Нового города, и конфисковали найденное там оружие. На другой день Жаботинский явился в полицию и сообщил дежурному офицеру, что он является командиром хаганы и поэтому несет ответственность за действия арестованных. Через несколько часов он тоже был заключен под стражу.
Арест Жаботинского и его товарищей потряс еврейское население страны. В знак солидарности с защитниками города верховный раввин Кук в седьмой день Пасхи разрешил подписывать (и сам подписал первым) обращение к суду, в котором евреи Иерусалима заявили, что являются соучастниками Жаботинского и его товарищей. Суд над Жаботинским проходил 13 и 14 апреля в военном трибунале. Обвинительное заключение содержало пять серьезных пунктов: владение оружием, заговор и вооружение граждан с целью вызвать насилие, грабеж, разрушения и убийство, нарушение порядка. Другими словами, власти пытались переложить ответственность за погром на хагану.
Жаботинский защищал себя сам, ему помогал адвокат доктор Элиаш, выступавший как «друг обвиняемого». Речь Жаботинского была эмоциональной и полной достоинства. Он превратил сухой юридический процесс в драматический спор с властями. «Я ответствен за организацию еврейской самообороны, цель которой защищать евреев от нападений», – заявил он. Далее он доказал, что властям было известно о хагане, и они молчаливо согласились с фактом ее существования. Он показал двуличие Сторса, который на суде выступал свидетелем обвинения, и напомнил ему, что тот давно знал о «мальчиках Жаботинского», которые учатся обороняться. Он представил суду копию секретной телеграммы, посланной властями центральному командованию в Каир, в которой прямо было сказано, что кровавые беспорядки в Иерусалиме являются результатом подстрекательства со стороны арабских агитаторов. Жаботинский выдвигал смелые и неопровержимые обвинения. Позднее один из английских журналистов писал, что начальник еврейской самообороны чувствовал себя не как обвиняемый, а как обвинитель, что он почти надсмехался над тремя судьями, собирающимися его судить; неважно, какой приговор они вынесут – значения он иметь не будет…
Но приговор Жаботинскому и его друзьям был предрешен. Вечером 19 апреля подсудимые были доставлены в иерусалимскую центральную тюрьму, где им зачитали приговор. Жаботинский был осужден на 15 лет каторжных работ с последующей высылкой из страны после отбытия наказания, Его товарищи получили по 3 года каторжных работ. Приговор этот вызвал волну возмущения. Горечь от его несправедливости усугублялась так называемой «политикой равновесия»: аналогичное наказание было вынесено двум арабам, изнасиловавшим еврейских девушек, и двум главарям погромщиков – Хадж Амину эль Хусейни [5] (впоследствии «великому муфтию») и Арефу эль Арефу. Но Жаботинский не пал духом. «Все это всего лишь шутка, – говорил он соседям по тюрьме, – пятнадцать лет я должен провести на каторге! Обещаю вам, что вы и я не останемся здесь долее пятнадцати недель».
Жестокие приговоры взволновали общественность, и еврейский Иерусалим объявил забастовку протеста. Были закрыты все школы и магазины. Солидарность с арестованными была всеобщей. Перед выборами в Собрание депутатов первого созыва партия «Ахдут га-авода» выпустила воззвание, в котором призвала каждого избирателя вписать имя Жаботинского в бюллетень и тем продемонстрировать, что «грех Жаботинского – это грех каждого из нас». Через несколько дней британские власти предприняли первую попытку выслать Жаботинского и его друзей из Эрец-Исраэль. Их отправили в Кантару. Но в последний момент из штаба Алленби поступило сообщение о том, что он не заинтересован в «сионистских преступниках» в Египте, где и без того наблюдается брожение среди арабов. Поэтому арестанты были возвращены в страну в крепость Ако.
АРЕСТАНТ КРЕПОСТИ АКО
Ворота тюрьмы закрылись за Жаботинским и его товарищами. Приговор в Иерусалиме вызвал негативную реакцию в Лондоне, где многие политические деятели хорошо знали Жаботинского еще с того времени, когда он выступал с идеей создания легиона. «Таймс» и «Манчестер Гардиан» выразили сомнение в «разумности» оккупационных властей и суровых приговоров. Черчилль, бывший в то время военным министром, вынужден был отбиваться от вопросов по поводу судьбы начальника хаганы и его товарищей, которыми его забрасывали в палате общин. Поток протестов захлестнул общественные учреждения, а на массовых митингах Нордау и Загвиль[6] требовали пересмотра приговора. Доктор Вейцман тоже был потрясен приговором. Правда, его больше занимала приближающаяся конференция в Сан-Ремо и предполагаемое назначение еврея Герберта Самюэля Верховным комиссаром Палестины. Он боялся перегнуть палку.
Жаботинский не считал арест частью политической борьбы. Из застенка он пытался преподать не только уроки, извлеченные из своего ареста и суда, но и теорию революции, внедрить в сознание еврейского народа, что дорога к национальному освобождению и революции непременно проходит через тюрьму. Зангвиль понял это. Он писал: «Новая история никогда не делается толковыми министрами. В действительности она начинается в тюрьмах, и будущее евреев связано теперь с Жаботинским в большей степени, чем с усердным служакой Самюэлем».
Собственная судьба совсем не заботила Жаботинского. Он приобрел тюремный опыт еще в дни молодости в России, а иерусалимский приговор его ничуть не испугал. Он установил для себя и своих товарищей жесткий режим. Все учились и занимались спортом, а сам он погрузился в мир литературы – переводил Данте и Конан-Дойля, читал лекции по истории освободительных движений, рассказывал о подвигах Трумпельдора. В Ако Жаботинский сочинил свою знаменитую песню: «От Дана до Беэр-Шевы, от Гилеады до моря нет и пяди земли не обагренной кровью…» и дальше в духе «ирриденты»: «Нашим, нашим будет вершина горы Хермон».
Множество людей приходило к крепости ежедневно – местные общественные деятели, почетные гости из-за границы, молодежные делегации. «Либеральная» администрация тюрьмы разрешала визиты и беседы почти без ограничений. Но Жаботинский хотел не поблажек, он жаждал стать рупором политических требований еврейского населения Палестины, чтобы добиться коренных изменений в отношениях британских властей к сионизму. Уже тогда наметились расхождения между сионистским руководством и Жаботинским относительно политических задач движения. 26 апреля, еще до того, как арестованных членов хаганы перевезли в Ако, временный комитет и раввины объявили пост и забастовку в знак протеста против ареста. Но в тот же день после обеда в Иерусалим пришла телеграмма из Сан-Ремо с известием о международном признании декларации Бальфура. Менахем Усышкин, председатель Комитета депутатов, сделал все, чтобы превратить день траура в день радости. Многие пошли в синагогу «Хурва» в Старом городе, чтобы отпраздновать это хорошее известие, и арестанты в Ако были забыты. Такое отношение возмутило Жаботинского, он усмотрел в этом грубую политическую ошибку. «Мы, члены хаганы, заключенные в Ако, спокойно восприняли арест, приговор, перевозки и унижения, последовавшие после. Мы всем сердцем верим, что служим делу самообороны, и вместе с нами и за нас борется все население Иерусалима. Мы хотим продолжить нашу борьбу. Только это может быть целью жизни в нынешних условиях. Наша судьба это в конечном счете вопрос личный, но арест членов хагана еще раз демонстрирует ужасную несправедливость, которой подвергается еврейский народ. Мы думали, что наш арест поможет объединить боевые силы от Израиля до Нью-Йорка, поднять голос протеста против погромщиков, превративших Иерусалим в Кишинев, а декларацию Бальфура – в жалкую бумажку». Во втором письме, написанном лично от себя, Жаботинский восклицает: «Нет более глубокого и более горестного унижения, чем сидеть в тюрьме в качестве защитника народа, в то время, как народ забыл и тебя, и твой протест, и твою борьбу… Да, вы получили указания от Вейцмана, с одной стороны, и Комитета депутатов, с другой, не продолжать борьбу, успокоить население. Послушавшись этих указаний, вы совершили большую глупость и политический грех. Вейцман блестящий дипломат, но политического положения в стране он никогда не понимал, не понял он и той роли, которую сыграли годы бесконечных погромов, вследствие которых пустила корни и расцвела наглость наших врагов, в чьих глазах мы стали объектом произвола».