Образование Жаботинского началось с детского сада в Берлине, но с тех юных лет остались лишь неприязнь к немецкому языку и смутное воспоминание о «церемонной» встрече с кайзером на улице в Эмсе…
В семь лет мальчика отдали в частную школу, а через несколько лет он был принят в гимназию. Надо сказать, что несмотря на способности и феноменальную память, юный Жаботинский не любил учиться. Его угнетала палочная дисциплина в гимназии, все его существо восставало против режима послушания, царившего в ней. «Не счесть числа скандалов и конфликтов, которые были у меня с чиновниками от российской педагогики», – писал впоследствии он. В конце концов его выгнали с последнего экзамена за то, что он передал соседу перевод латинского текста…
Все, что Жаботинский усвоил в молодости, он усвоил вне школы. Его верными друзьями были книги. Раньше, чем ему исполнилось 14 лет, он знал наизусть Шекспира в русском переводе, Пушкина и Лермонтова (позднее он мог цитировать наизусть лучшие произведения мировой литературы в оригиналах). Читал он, конечно, сочинения Толстого, Чехова и Горького. И все же, будучи воспитанным на русской литературе и русском языке, он чувствовал себя в них чужим. Ему было чуждо болезненное копание в собственной душе. Он был человеком простым, открытым, с ясным мышлением. По душевному складу Жаботинский был южанином, жителем Средиземноморья, с его ясным небом, аквамариновым горизонтом. Ведь его родная Одесса – часть этого многокрасочного мира.
Многие черты одесского быта навсегда оставили следы в душе Жаботинского. Он побывал во многих городах в годы скитаний, но сердце было отдано лишь одному – Одессе. Этот портовый город навсегда очаровал его. В романе «Пятеро» он воздвиг ему вечный памятник, и спел песню, пронизанную неизбывной тоской. И каждый раз в воспоминаниях об Одессе звучали струны его сердца. Его влекли ее беззлобные шалости, ее веселые обычаи, ее жизнелюбие. Он чутко прислушивался к каждому удару пульса Одессы.
В молодые годы его связь с еврейством была довольно слабой. Ему не хватало «внутреннего общения» с ним. Хотя он и читал заупокойную молитву по отцу, а набожная мать тщательно соблюдала кошерностъ и субботу, его не привлекали религиозные обычаи, казавшиеся ему искусственными. Евреев в Одессе было много (треть населения), были среди них и светила еврейского просвещения, но Жаботинский не искал их общества. Он как бы растворился в космополитическом мире многонационального города, где наряду с евреями жили греки, армяне, украинцы, турки и другие жители юга России.
Но он никогда не был чужим в еврейском мире. В возрасте 8 лет он начал изучать иврит у известного писателя И. X. Равницкого. Его привлекали Библия и новая еврейская поэзия, которые стали для него источником гордости за свой народ. В 10 лет он стал сочинять стихи. Позже перевел на русский библейскую «Песнь песней» и стихотворение И. Л. Гордона «В морской пучине». Он послал переводы в журнал «Восход», но их не опубликовали. Он заинтересовался Талмудом (позднее, живя в Иерусалиме, пытался изучить его поглубже), но так и не смог приобщиться к кладезю его мудрости.
Однако понимание особого предназначения своего народа укоренилось в Жаботинском с детства. «Мне было дет семь или даже меньше, – пишет он в книге «Повесть о моей жизни», – когда я спросил у матери, будет ли у нас, евреев, в будущем свое царство. И она ответила: «Конечно, будет, дурачок». – С тех пор и до сего дня я не спрашивал больше, мне этого было достаточно…
В молодости Жаботинский много писал. Это была своего рода разрядка для его творческих сил. Но журналы не спешили предоставить ему свои страницы. Его первая статья появилась в одесском журнале «Южное обозрение» в августе 1897 года. Автору еще не было 17 лет. Статья называлась «Педагогическое замечание» и содержала острейшую критику системы школьных оценок.
Перед ним раскрылись двери в литературу и он уже не видел смысла «мучиться» в гимназии. Аттестат зрелости его тоже не интересовал. Вскоре он принес известному русскому писателю Федорову свой перевод на русский язык поэмы Эдгара По «Ворон». Федоров не только одобрил перевод, он назвал переводчика восходящей звездой на небосклоне русской литературы. По просьбе Жаботинского, писатель порекомендовал газете «Одесский листок» послать его корреспондентом за границу. Газета не имела своих представителей в Берне и Риме. Таким образом весной 1898 года молодой Жаботинский выехал в Берн, полный уверенности, энергии и творческих замыслов.
Жаботинский был рад на время уехать за границу, но он никак не предполагал, что за несколько лет вдали от родины завоюет своим пером такую популярность.
МОЛОДЫЕ ГОДЫ
По дороге в Берн Жаботинский впервые соприкоснулся с гетто. «Еврейский ландшафт» произвел на него тягчайшее впечатление. «Перед ним раскрылась безрадостная картина еврейской провинции. В Одессе он почти не встречал евреев с традиционными пейсами и в лапсердаках, не сталкивался с такой удручающей бедностью. Особенно подавлял его рабский быт: старые евреи снимали шапку, разговаривая на улице с «барином», со своими угнетателями они смело «расправлялись» за их спинами, боясь открыто восстать против позорных традиций. На станции Тернополь он увидел другую картину: десяток евреев, не обращая внимания на присутствовавших, в том числе железнодорожных служащих и полицейских, окружили раби и смело болтали с ним о своих делах. Чувство стыда и гордости боролись в душе молодого журналиста. «Я опустил голову и молча спрашивал себя: это ли мой народ?» Своим острым умом он оценил глубину еврейской трагедии. Что суждено моему народу в будущем? Этот вопрос приводил его в отчаяние.
В Бернском университете Жаботинский поступил на юридический факультет. Он быстро включился в жизнь «русской колонии», состоявшей из трех сотен молодых людей, в большинстве своем евреев. Некоторые из них бежали от притеснений и полиции, некоторых не приняли в российские университеты из-за «процентной нормы». В клубе «колонии» спорили о мировых проблемах: путях изменения политического режима в России, сущности революции, социализме и сионизме и прочих «измах». Однажды туда приехал доктор Нахман Сыркин. В своем докладе он призывал к объединению сионизма с социализмом. Поскольку говорили о еврейских проблемах, Жаботинский тоже осмелился высказать свое мнение.
Семнадцатилетний худощавый юноша с растрепанными волосами, необычным лицом, на котором выделялись умные глаза, и выступающим вперед подбородком буквально поразил слушателей оригинальностью своих мыслей. Он назвал себя сионистом, отметил ненависть, окружавшую еврейский народ в Европе и предсказал ему « Варфоломеевскую ночь». – «Единственный путь к спасению, – заявил он, – это всеобщая репатриация евреев в свою страну».
Собрание было буквально взорвано. Большинство присутствовавших сочло Жаботинского явным антисемитом. Когда же он сообщил Шарлю Раппопорту, ставшему позднее одним из руководителей французских коммунистов, что он еврей, тот ему не поверил. Жаботинского удивила буря, которую вызвало его выступление. Ведь он сказал только правду. Он не знал, что произнес пророческие слова и что нет смысла пытаться дать вещам логическое объяснение. «Наш народ унаследовал от греков их логику, – сказал ему через много лет в Мадриде ближайший соратник Герцля Макс Нордау, – Еврей покупает зонтик только после того, как он схватит воспаление легких».
На том же собрании в Берне Жаботинскому стало ясно, что он по свой сути «возмутитель спокойствия», что его слова не оставляют слушателей равнодушными. И он не дает людям впасть в спячку.
Речь в Берне была его первой сионистской речью. Призыв к полной репатриации евреев он повторит через 40 лет, отстаивая идеи сионизма, за что удостоится еще более бурной реакции: люди чуть не забросали его камнями…