Байрону пришлось не только научиться говорить как матрос и ругаться как матрос, но и выдержать строгий режим. Его день определялся звоном колоколов, которые отмеряли каждые полчаса в течение четырехчасовой вахты. (День за днем, ночь за ночью он слышал звон колоколов и бежал к своему месту на квартердеке - тело дрожало, руки мозолились, глаза слезились. А если он нарушал правила, его могли привязать к такелажу или, что еще хуже, выпороть "кошкой-девятихвосткой" - кнутом с девятью длинными плетьми, которые врезались в кожу.
Байрон также познавал радости морской жизни. Во время приема пищи еда, состоящая в основном из соленой говядины и свинины, сушеного гороха, овсянки и бисквитов, была на удивление обильной, и он с удовольствием обедал в своей койке вместе со своими товарищами, мичманами Исааком Моррисом и Генри Козенсом. Тем временем моряки собирались на орудийной палубе, отцепляли деревянные доски, свисавшие на канатах с потолка, и рассаживались за столы группами по восемь человек. Поскольку матросы сами выбирали себе товарищей, эти группы были похожи на семьи, и их члены предавались воспоминаниям и доверию друг к другу, наслаждаясь ежедневной порцией пива или крепких напитков. У Байрона начали завязываться те глубокие дружеские отношения, которые возникают в таких тесных каютах, и он особенно сблизился со своим товарищем Козенсом. " Я никогда не знал более добродушного человека, - писал Байрон, - когда был трезв".
Бывали и другие моменты веселья, особенно по воскресеньям, когда офицер мог крикнуть: "Всем играть!". Тогда военный корабль превращался в парк отдыха, где мужчины играли в нарды, а мальчики катались на такелаже. Энсон любил играть в азартные игры и заслужил репутацию хитрого карточного игрока, пустой взгляд которого скрывал его намерения. Коммодор также страстно любил музыку, и на каждом сборе, по крайней мере , присутствовал скрипач или два скрипача, а матросы исполняли джигу и рилс на палубе. Одна из популярных песен была посвящена войне за ухо Дженкинса:
Они отрезали ему уши и перерезали нос...
Затем с издевкой дали ему в ухо,
С пренебрежением говорит: "Отнеси это своему хозяину".
Но наш король, как я вижу, очень любит своих подданных,
Что он обуздает надменную гордость Испании.
Пожалуй, самым любимым развлечением Байрона было сидеть на палубе "Вэйджера" и слушать, как старые моряки рассказывают морские истории о потерянной любви, кораблекрушениях и славных сражениях. В этих историях пульсировала жизнь, жизнь рассказчика, жизнь, которая уже избежала смерти и может избежать ее снова.
Увлеченный романтикой всего этого, Байрон начал по привычке с упоением заполнять свои дневники собственными наблюдениями. Все казалось ему " самым удивительным" или "поразительным". Он отмечал незнакомых существ, например, экзотическую птицу - "самую удивительную из всех, что я видел" - с головой, похожей на орлиную, и перьями, "черными, как струя, и блестящими, как тончайший шелк".
Однажды Байрон услышал тот страшный приказ, который в конце концов получает каждый мичман: "Поднимайся!". Потренировавшись на небольшой мизенмачте, он теперь должен был подняться на грот-мачту, самую высокую из трех, которая вздымалась в небо на сто футов. Прыжок с такой высоты, несомненно, убил бы его, как это случилось с другим моряком на судне "Вэйджер". Один британский капитан вспоминал, что однажды, когда двое его лучших парней поднимались на вершину, один из них потерял хватку и ударился о другого, в результате чего оба упали: " Они ударились головами о дула пушек .... Я шел по квартердеку, и мне представилось это ужасное зрелище. Невозможно передать мои чувства по этому поводу и даже описать общее горе корабельной команды".
Байрон обладал художественным чутьем (один из друзей говорил, что его тянуло к знатокам) и очень боялся показаться нежным пофигистом. Однажды он сказал одному из членов команды: " Я могу переносить трудности не хуже лучших из вас, и должен использовать себя для их преодоления". Теперь он начал свое восхождение. Очень важно было забраться с наветренной стороны мачты, чтобы при крене корабля его тело было хотя бы прижато к канатам. Он перемахнул через поручень и поставил ноги на ратлины - небольшие горизонтальные канаты, прикрепленные к обтекателям - почти вертикальным тросам, удерживающим мачту. Используя эту сетку канатов как шатающуюся лестницу, Байрон поднялся наверх. Он поднялся на десять футов, потом на пятнадцать, потом на двадцать пять. С каждым ударом моря мачта раскачивалась взад-вперед, а канаты дрожали в его руках. Примерно на трети пути он подошел к грот-ярду - деревянному лонжерону, который отходил от мачты, как руки креста, и с которого разворачивался грот. Там же, на фор-мачте, осужденного мятежника вешали на веревке - или, как говорили, "прогуливали по Лестничному переулку и Конопляной улице".