Небо чуть прояснилось, хотя до рассвета было еще далеко.
В районе баластных цистерн слышался треск сварки и, несмотря на наличие охранных экранов, отсвет ее и брызги искр были видны, должно быть, на много миль вокруг. Внутри субмарины горел только слабый красный свет. Команда беспорядочно металась по палубам, моряки с охапками буханок хлеба и кругами сыров то и дело натыкались на тех, кто меняли аккумуляторы или переносили элементы электрооборудования. Старший механик вертелся в этом хаосе словно какой-нибудь сумасшедший папуасский шаман и руководил всеми ремонтными работами.
Райнхардт и капитан вступили по трапу на палубу 'Оксфольта'.
Подводный корабль нового поколения мог бы показаться комфортным местечком, но разве что только самим подводникам. Здесь под ногами стелился красный ковер, сплетенный из кокосовых волокон, яркий свет буквально резал глаза, в кают-компании среди элегантной мебели из красного дерева сверкал великолепием накрытый белой скатертью стол, ломящийся от угощений и напитков, как в День Святого Мартина. Были на нем круги колбас, печеные гуси, паштеты, пенистое холодное пиво в больших стеклянных кружках. Пламя свечей отражалось в хрустале.
Гости ошеломленно застыли на пороге салона, словно пара бродячих попрошаек. Риттер ‒ в своем измятом и замызганном кожаном плаще и Райнхардт ‒ в тяжелых морских сапогах и воняющей смазкой, покрытой потеками соли, куртке. Оба небритые, грязные и бледные. Оба щурили глаза, как вытащенные из норы кроты.
Капитан 'Оксфольта' и его свита, напротив, выглядели так, словно перенеслись сюда прямо из берлинской 'Оперы'. Черные мундиры, белоснежные рубашки, блестящие золотом полоски знаков отличия на манжетах, начищенные до блеска ордена.
Запах сигар и одеколона.
Гости щелкнули каблуками, одновременно вытягивая руки в нацистском приветствии. Риттер ‒ с энтузиазмом, выбросив вверх ладонь так стремительно, словно хотел выбить кому-нибудь из присутствующихг глаз, а Райнхардт лишь лениво имитировал неопределенный жест ‒ что-то среднее между 'помахать ручкой' нелюбимой тете на перроне вокзала и незавершенной попыткой снять с головы шляпу.
‒ Пожалуйста, господа. Как говорится: чем богаты…
‒ Наши морские герои…
‒ Рыцари подводной войны…
‒ Волки Атлантики…
‒ Прозит!
Отдельные голоса тонули в общем гаме. Капитан позволил проводить себя за стол. В эту минуту он, как никогда ранее, напоминал взлохмаченного преподавателя арифметики. На своем корабле он казался образцом опрятности и чистоплотности. Никаких цивильных тряпок, никакой бороды. Ежедневно скоблил лезвием щеки, распоряжался чистить щеткой свой мундир. А теперь, хватило немного света ‒ и чары исчезли. Стали заметны и выцветшие манжеты, и потрепанные знаки различия, и какие-то неопределенные пятна и потеки на одежде. В дополнение ко всему, желтый цвет лица, как после тяжелой болезни.
Когда-то Райнхардт испытывал стеснение от подобных превращений, прятал глаза, выслушивая тосты, любезно отказывался от личных презентов и героически принимал все, что дарили экипажу, после чего с облегчением смывался на свой корабль. Но со временем поумнел. Стал понимать, что скоро над его головой снова сомкнутся волны океана, а он, замкнутый в своей стальной трубе, с тоской будет вспоминать о каждой сигарете и каждой рюмке коньяка, от которых прежде отказался.
С тех пор он спокойно позволял разным франтам квохтать вокруг себя, похлапывать себя по плечу, без колебаний принимал в подарок сигары, плоские бутылочки коньяка и плитки шоколада.
‒ Райнхардт, познакомьтесь с нашими будущими гостями, ‒ подал голос Риттер, хватая первого помощника за рукав. ‒ Это ‒ герр Клаус Фордингер, это ‒ доктор Альфред Висман… А это ‒ фройляйн Ева Левенганг.
Ева Левенганг заслуживала внимания. Прежде всего, своим ростом. Ее голова с кудряшками 'а ля пудель' на добрых пару сантиметров возвышалась над макушкой самого Райнхардта. Кроме того, заслуживали уважения ее внушительные плечи и импонирующая грудь под пушистым свитером. Формы последней напоминали два носовых бульба стоящих борт о борт близнецов-эсминцев.
Райнхардт щелкнул каблуками своих морских сапожищ и пожал протянутые ему ладони. Гибкую сильную ладонь дамы, холодную костлявую ручонку Фордингера и сухую ‒ Висмана.
Фордингер носил усы, был совершенно сед и выглядел как доктор-пенсионер. Висман был тощий, в очках с круглыми линзами в проволочной оправе, а зубов имел, казалось, вдвое больше, чем у нормального человека. Чем-то напоминал превращенного в человеческое существо крокодила.